Шолохов. Незаконный

В последний день жизни он просидел в кресле у окна несколько часов, глядя на зимнее солнце над Доном.

Старшая дочь Светлана была при нём.

Вдруг спросил:

– А ты помнишь Исаковского «Осенний сон»?

Дочь:

– Наверное, да.

– Ты знаешь, я начал вспоминать, дохожу до одного места – и не помню дальше. Вспомни.

Дочь рассказывает: «Я тоже начала вспоминать. И тоже, дойдя до какого-то места, останавливаюсь.

Позвали медсестру Валю, она певунья была. Она вместе с нами начала вспоминать – и тоже не может.

И вот мы сидим все, и вдруг он говорит:

– Девчата, а я вспомнил.

И начинает – не сначала, а то, что он вспомнил:

Но пусть и смерть – в огне, в дыму —
Бойца не устрашит,
И что положено кому —
Пусть каждый совершит».

Попросил сигарету – «Gauloise», на который когда-то перешёл с «Беломора». Он всегда докуривал до самого конца, так что из мундштука пинцетом извлекал крошки чинарика. А в этот раз не смог: не осталось сил и дыхания – докурив до половины, затушил.

Прилёг.

– Потерпи ещё немного, доченька – сказал своей Свете – Я сейчас…

Он лежал на супружеской кровати.

Дочку отпустил, а Марию Петровну попросил, чтоб побыла рядом с ним.

За миг до смерти отыскал руку жены, поцеловал и резко отвернулся.

Было 1 час 40 минут 21 февраля 1984 года.

Плоткину он однажды написал в письме: «Всю жизнь всё мы чего-то ждём, да так и умираем, не дождавшись самого главного. А может умирание и есть “самое главное”?»

* * *

Стояли жуткие морозы. Дул донской ветер, о котором иностранец ещё в XVII веке написал: «беспощадный, как сабля».

Хоронили его с воинскими почестями – на лафете.

На похороны пригласили считаное количество людей. Не захотели огромных похорон. Приехавших со всей страны, с разных концов света людей не смогли бы разместить в станице.

Был Михаил Зимянин. Был Василий Шауро. Был начальник Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота Алексей Епишев. Были Георгий Марков, Анатолий Калинин, Сергей Михалков, Егор Исаев. Анатолий Ананьев, Юрий Бондарев, Владимир Карпов, Михаил Алексеев.

Алексеев вспоминал, что холод было едва возможно терпеть, он словно бы в череп вгрызался, но бородатые старики – вёшенские казаки – спокойно шли без головных уборов, и, глядя на них, никто из партийного и писательского руководства не решался даже на полминуты спрятать голову в шапку.

Карпов на траурном митинге сказал: «Хотя бы малую частицу его непомутнённой совести и души каждому из нас…»

Со всех окрестных хуторов бесконечной чередой тянулись люди. Потомки тех, кого Шолохов спасал от нищеты и голода, высылки и погибели – а то и сами спасённые. Всех тех, кого он увековечил под своими или вымышленными именами, сделав небольшой кружок на Верхнем Дону – тем самым циркулем вокруг Вёшенской обведённый, – узнаваемым и родным для неисчислимого количества людей всех рас и вероисповеданий.

Хоронили Шолохова, как он завещал, неподалёку от дома, возле лавочки, на которой он сидел, глядя на тихо текущий неподалёку Дон.

Положили меж четырёх берёз, которые он посадил.

Могилу рыли солдаты. Она получилась очень глубокой. Поначалу шла глина, глина, глина – и только когда добрались до белого, словно бы намытого песка, солдаты остановились.

Над могилой поставили камень с одним словом: «Шолохов».

Теперь он оказался за одним столом с теми, кого любил.

Командир эскадрона Николай Кошевой из рассказа «Родинка» и Андрей Соколов из «Судьбы человека». Семён Давыдов и Макар Нагульнов. Николай Стрельцов и Пётр Лопахин. Прохор Зыков и Григорий Мелехов. Вся родня, которую оставила, наконец, неизбывная человеческая мука.

– Здорово, татарчук.

– Привет, турка.

– Ах ты коршунячий нос, Мелехов.

– На себя глянь, Шолохов.

* * *

Шолохов – воплощённый русский миф, сразу несколько мифов.

Миф о гадком казацком утёнке и преодолении человеком подлости и низости мира.

Миф о заранее обречённом на неудачу поединке с демонами, из которого он всё-таки вышел победителем.

Миф о великой славе, пришедшей вопреки страшному навету и не рушимой теперь ничем, сколько б ни старались досужие люди.

Шолохов – дерзновенный.

Шолохов – избранник.

Неоспоримые доказательства его и ничьего иного авторства всё равно не объясняют загадки гения – почему Господь коснулся его головы, его сознания, его души.

Впрочем, мы же знаем ответ.

В награду России коснулся, и слово его выросло вровень с Русью земной и небесной.

Коснулся, награждая и его самого за то, что не осердился за переломанную в самом раннем детстве судьбу и ответил миру любовью.

Шолохов так и не снял этого креста, пронеся через всю жизнь: родился с чужим именем и с запозданием получил своё. Родил свою книгу, которую тоже умыкнули, как имя и право на собственный род.

Эта страшная зеркальность убеждает даже больше, чем сотни страниц шолоховских черновиков и десятки его соседей и знакомых, описанных в рассказах и романах с фотографической точностью.

Всё же очевидно и без черновиков, без доказательств.

Но что толку спрашивать с людей, зачем они такие слепцы, если люди Христа распяли?