Шоншетта

«Боже, благодарю Тебя, что Ты допустил его приехать! Ты охраняешь меня, Господи! Если бы Жан не приехал сегодня, – завтра я, может быть, поехала бы к нему».

Неужели это я написала эти строки? Теперь я отрекаюсь от них; это оттого, что с тех пор я переменилась к лучшему. Какие мы жалкие! Мы становимся лучше только вследствие благоприятных для нас обстоятельств.

Час моего искупления, час когда я почувствовала, что моя совесть спокойна, что я снова могу уважать себя, – пробил, когда я узнала о смерти Луизы: мое горе было так безусловно, так потрясло мою душу, что она словно переродилась, и я плакала чистыми слезами, которых могла не стыдиться и которые смыли следы прежних недостойных слез.

Милая Луиза! Дорогая усопшая! Я благословляю тебя! Ты всегда была выше меня и, пока жила, была моим ангелом-хранителем. Где ты теперь, любимая? В раю? Но что такое рай? Неужели это – место, для которого не существует ничего земного? Я скорее готова думать, что рай – везде, особенно вблизи тех, кого мы любили при жизни. И знаешь, я чувствую твое присутствие, дорогая!

Ты стараешься внушить мне все то чистое, прекрасное, что жило в тебе самой. О, если это действительно возможно, дай мне свою сердечную чистоту, свою искренность! Дай мне ту незапятнанность души, без которой нет в ней мира! В твоем трогательном письме, бедная моя милочка, ты завещала нас друг другу – Жана и меня; научи же нас вечно любить, особенно меня! Ведь я не стою ни тебя, ни его. Сделай меня достойной его! И молись, молись за нас! Нам предстоят препятствия, – внуши нам здравые мысли и разумные решения! Если я опять потеряю Жана, я не перенесу этого. Ведь я совсем одна, мне не на кого опереться: ты ушла от меня, с отцом меня разлучают роковые обстоятельства; моя бедная Дина, преданная служанка, также умерла. Видишь, как я одинока! Вся надежда на – Жана: он поддержит меня.

Того же числа, вечером

Жан в Локневинэне. После смерти нашей дорогой Луизы он вышел в отставку, чтобы жить вместе с теткой. Он пишет мне каждую неделю – через мадам Бетурнэ; его письма – мое утешение. Он полон надежд, верит в наше будущее и старается поддержать мое мужество.

«В сущности, чего нам бояться? – пишет он, – ваш отец, несмотря на свою болезнь, никогда не срывал на вас своего раздражения, не сердился на вас, – вы сами говорили это. Он удалял вас от себя, очевидно, лишь для того, чтобы избавить вас от зрелища его страданий. Я понимаю его; на его месте я поступил бы точно так же. Скажу более: я преклоняюсь перед энергией этого старика. Иметь в его годы столько силы воли, чтобы уйти от жизни, не позволяя даже врачу проникать в эту могилу, – это, во всяком случае, указывает на закаленный характер. И, хотя он отдаляется от вас, он любит вас; я уверен, все его мысли сосредоточены на вас одной, и, когда вы скажете ему: «В этом браке все мое счастье», – неужели он будет в силах отказать вам? Тетя согласна со мной, что вы должны сделать первый шаг: ведь нас он вовсе не знает; вы первая должны заговорить с ним о нашем будущем, а потом тетя поедет к нему просить для меня вашей руки».

22-го марта

Весна! На сирени висят белые и лиловые гроздья, на зеленых изгородях виднеются белые цветочки боярышника. Сию минуту, гуляя по парку, я вдруг услышала, да, услышала среди благоговейного безмолвия, льющегося с высоких небес, шум приближающейся весны. В деревьях слышался легкий треск от внутренней работы свежих соков; почки раскрывались, согретые солнцем; крошечные листочки шелестели на концах ветвей. Насекомые (может быть, слишком торопясь жить, бедненькие!) воспользовались первым жарким солнечным лучом, чтобы потанцевать в прогретом воздухе. В кустах шмыгали зайцы, кролики, кроты. Да, старый парк заговорил, и в этом говоре ясно слышалось слово «весна»!

Я нарвала полный передник сирени, и теперь у меня стоит масса цветов. Весна и сирень внесли с собой солнечный свет в большую, суровую комнату, и не знаю, оттого ли, но мне стало весело, я почувствовала себя почти счастливой. Всегда это удивительное соответствие между моей душой и душой того, что меня окружает! Будущее разукрашивается, как мой милый парк, благоухает, как цветы в моей комнате. Завтра я, может быть, посмеюсь над тем, что прибегла даже к поэтическим сравнениям, но сегодня пишу эти строки с таким чувством, точно непременно должна поверить кому-то невидимому то, чем через край полна моя душа.

– Дитя мое, остерегайтесь поэзии! – говорила мне, бывало, мадам Арманд.

Того же числа, в три часа

Утреннее возбуждение прошло, но мужество и надежды остались. Я долго думала и решила последовать советам Жана и мадам Бетурнэ: написать отцу. Ах, как трудно написать это письмо! Не знаю, как с ним справиться…