Шоншетта

Итак, я понимаю близость конца. Но мне пришла в голову одна мысль, которая, может быть, покажется тебе странной. Покидая этот мир, я хотела быть уверенной в чувствах двоих людей, которых я любила больше всего на свете. Вот почему я согласилась, чтобы ты остался моим женихом, и чтобы Шоншетта отказалась от тебя. За это я глубоко благодарна вам обоим. В последние мои минуты, мой горячо любимый Жан, я нахожу большое утешение (позволь мне сказать это, ведь теперь уж все равно) в сознании, что до самого конца была твоей невестой. Теперь я возвращаю вам ваше слово. Вы облегчили мне последние месяцы жизни. Благодарю, благодарю! Я ухожу от вас; по милости Божьей мне уже недолго быть препятствием к вашему счастью. Будьте же счастливы, – вы созданы друг для друга. Господи, какое это счастье любить и быть любимым!

Весной вы поженитесь. Я этого хочу; я этого требую. Это – моя последняя воля. Не вбивайте себе в голову диких мыслей, что там, где я тогда буду, ваша взаимная любовь заставит меня ревновать. Если мне суждено видеть вас из того мира, я буду только радоваться вашему счастью.

Дорогой мой Жан, я очень устала. Прощай! Крепко целую тебя, мой горячо любимый, мой дорогой жених. Люби ее всем сердцем! Мы с тобой не одинаково любили друг друга. Люби ее так, как я любила тебя.

Глава 17

Прошло около семи месяцев со смерти Луизы де Морлан. В одно прекрасное утро Дюкатель был очень удивлен, не видя в обычный час своей верной, старой Дины. Подождав несколько минут, он позвонил. На звонок явилась ключница, которая, как оказалось, все утро не видела Дины.

У Дюкателя явилось предчувствие беды, поспешно одевшись, он поднялся на верхний этаж, где была комната мулатки, и постучался; ответа не было. Дверь не была заперта на ключ, и он мог войти. На белой подушке он увидел лицо Дины, принявшее землистый оттенок. Он подошел, поднял ее руку, – рука безжизненно упала на постель; Дина была мертва, умерла внезапно ночью, от разрыва сердца, что мог засвидетельствовать наскоро призванный врач.

Сделав нужные распоряжения относительно похорон, Дюкатель написал два письма: одно – Нанетт, чтобы она приехала из Супиза занять место Дины, другое – Шоншетт, чтобы дать ей возможность присутствовать на похоронах. Вечером он потребовал, чтобы его оставили одного в комнате усопшей, и всю ночь просидел у гроба бедной женщины, с таким самоотвержением ухаживавшей за ним.

Это ночное бодрствование у изголовья покойницы было как бы вызовом, брошенным больным стариком своему пошатнувшемуся разуму, – так много воспоминаний, особенно таких, которые терзали его сердце, соединяло его с Диной! Скромная служанка даже унесла с собой в могилу одну тайну, которую никто, кроме нее, не знал и не узнает никогда. Смерть навеки сомкнула единственные уста, которые могли рассказать всю правду, но охваченный прежней тревогой Дюкатель поймал себя на том, что по-прежнему допрашивает Дину, словно ожидая ответа от мертвой:

– Послушай, скажи мне правду, моя ли это дочь? Ты-то ведь знаешь это! Жюльетта ничего не скрывала от тебя.

Еще вчера Дина со свойственным ей неистощимым терпением в сотый раз начала было рассказывать длинную историю, имевшую свойство успокаивать больного: о последних минутах жизни Жюльетты, о ее свидании с дочерью, о словах, произнесенных на краю могилы: «Скажи ему, скажи непременно, что Шоншетта родилась в то время, когда на моей совести не было ни единого пятнышка!»

Сегодня толстые серые губы не шевелились в ответ на вопросы Дюкателя; минутами ему казалось, что на них играет ироническая усмешка, и сомнение снова туманило его мозг. Тогда он стал пытаться восстановить истину целым рядом логических рассуждений и вспоминал одну за другой те перемены в своей жизни, которые привели его к такому жалкому концу, разлучили с любимым ребенком, заставили его дрожать за целость его разума. Каким счастливым вступил он в жизнь! О, эти дивные, первые годы молодости и свободы! Часы, разделенные между научными развлечениями и работой; политехническая школа, Метц! Неужели это был он, тот высокий юноша с черными усами и ленивой походкой, тот любитель редкостей, украшавший свою комнату скромного офицера предметами искусства, выисканными в свободные часы в городских лавках или у соседних землевладельцев? Потом в его памяти встали картины жизни в гарнизоне, вечные перекочевки с места на место; из Италии он вернулся капитаном, из Африки – командиром полка. В продолжение одиннадцати лет он получил пять чинов и несколько орденов. С этого момента его жизнь все его воспоминания сливались, сосредоточиваясь на одном образе, – образ женщины, властно завладевшей его сердцем.