Шоншетта

Он снова взял руки Шоншетты в свои, он не мог на нее наглядеться. Он находил ее такой прелестной! Потрясенная горем, упоенная любовью, она вся раскраснелась, что почти никогда не случалось с нею; легкая материя пеньюара быстро и неправильно поднималась на ее груди. Он привлек ее к себе; она не противилась.

– Люблю тебя! Люблю! – прошептал Жан, забывая все на свете, забывая, что хотел расспросить Шоншетту относительно прошлого и в ее ответах найти какую-нибудь руководящую нить, – огонь любви заставил, так сказать, испариться все его планы.

Жан целовал матовую шейку Шоншетты, и эти поцелуи заставляли его нервы дрожать, как струны. Тонкие завитки ее темных волос касались его лица; у них был свой особенный, им одним свойственный запах, совершенно незнакомый Жану, как было ему незнакомо ощущение прикосновения к тонкой коже Шоншетты. Девушка не противилась его поцелуям, и он ясно сознавал, что в эти минуты она принадлежала ему вся, душой и телом, что она составляла с ним одно целое и жаждала самой тесной близости.

Кругом царила мертвая тишина, возможная только в деревне; огонь в камине тихо угасал.

Пламя в лампе вспыхнуло со слабым треском, потом вдруг померкло, погрузив комнату в неясный полусвет. Ни Жан, ни Шоншетта не обратили на это внимания: в эту минуту для них не существовало ни прошедшего, ни будущего, а настоящее заключалось в страстном, жарком объятии.

– Жан, Жан! Мой муж! – прошептала Шоншетта, – я также люблю тебя!..

«Люблю тебя!» Жан в первый раз услышал из ее уст эти слова, сказанные чужим для него голосом, – голосом женщины, изнемогавшей от любви. Он потерял голову и еще крепче сжал Шоншетту в своих объятиях. Вдруг лампа еще раз вспыхнула и погасла. Жан почувствовал, как все его благоразумные намерения разлетаются, словно дым, расплываются в море низких стремлений, и только жалкий остаток воли еще побуждает его уважать эту беззащитную невинность. В темноте их губы встретились, и сладкий восторг первого поцелуя произвел на Жана такое острое, почти болезненное впечатление, что он вдруг очнулся, понял опасность и тихо отстранил молодую девушку.

– Шоншетта, – пробормотал он, – Шоншетта, дорогая моя, мы должны расстаться; я не могу оставаться здесь.

Но при слове «расстаться» она с еще большей страстью обняла его, шепча между поцелуями:

– Останься… останься… я не хочу! Останься! Ведь я – твоя жена! Послушай, я скажу тебе одну тайну. Знаешь, я узнала тебя в тот момент, когда лампа вспыхнула. Ты – тот портрет, который был у меня, когда я была маленькая.

Д'Эскарпи подумал, что она бредит, и, высвободившись из ее объятий, зажег на тлевших угольях клочок бумаги, а потом свечу. Шоншетта молча смотрела на него; все, что происходило вокруг нее, представлялось ей неясно, как во сне. Жан встал перед ней на колени и сказал, покрывая поцелуями ее руки:

– Шоншетта моя! Я должен уехать. Мы ведь не навеки прощаемся. Я твердо надеюсь, что твой отец изменит свое решение, а мы с тетей придумаем способ видеться с тобой.

Она не отвечала, не слушала его; вся ее воля, все ее помыслы направлены были на одно: быть вместе с Жаном.

– Останься! – умоляющим голосом повторяла она, – не покидай меня, или я умру! Что я буду делать без тебя?

– Нет, дорогая, – тихо и ласково сказал Жан, – не говори так, прошу тебя ради тебя самой. Разве я не хотел бы остаться? Но подумай сама, что будет, если завтра меня найдут здесь? Взгляни, – прибавил он, – ночь уже проходит.

Действительно в окна уже смотрел голубоватый свет утра, среди которого пламя свечи казалось совсем красным.

– Я уезжаю, – сказал Жан, быстро поднимаясь.

– Так возьми меня с собой! Я поеду с тобой! Если не хотят отдать меня тебе, я найду приют у тети Марты. Умоляю тебя, Жан, не покидай меня! Ведь перед Богом я – твоя жена, не правда ли? – Шоншетта обняла возлюбленного, повисла на его шее, шепча в экстазе: – Ведь ты возьмешь меня, возьмешь?

Жан потерял голову и судорожно прижал ее к груди.

– Хорошо! – сказал он, – поедем! Но ты должна знать, что мы делаем, – прибавил он, взяв ее за плечи и глядя ей прямо в глаза: – Мы нарушаем приличия, мы идем против условий света, навлекаем на себя гнев твоего отца, который может вследствие этого надолго отсрочить нашу свадьбу. Может быть, весь свет восстанет против нас, и даже тетя Марта осудит нас.

– Нет, она простит, – возразила Шоншетта, – она любит нас. Я просто-напросто хочу воспользоваться ее покровительством. Папа, видя, что я твердо решилась, Даст свое согласие. Поедем, пора! На ферме скоро встанут; мы должны уехать так, чтобы нас не видели. А если меня будут осуждать, так что мне за дело! Разве ты будешь меньше уважать меня за мой поступок?

– Я буду чтить в тебе самую чистую женщину, любовь моя! – воскликнул Жан сдаваясь, – ты права, что нам до мнения света?

Шоншетта ушла в свою комнату и скоро вернулась, одетая для путешествия: в длинном непромокаемом плаще и круглой шляпке с густой вуалью. Она казалась такой веселой, что Жан не мог не улыбнуться.

– Ну, мой уважаемый супруг, едемте! – сказала она.

– А как мы доберемся до Савиньи?