Шотландский ветер Лермонтова

Карета тем временем остановилась напротив дома Лермонтова. В окне его квартиры горел свет, и Мишель, увидев это, радостно сказал:

– Дома, дорогой мой друг! Пойдемте?

Они выбрались из экипажа и устремились к дверям. Лермонтов шел впереди, Монго и Уваров тактично держались чуть позади. Резво взбежав по ступенькам, Мишель отворил дверь ключом и вошел в квартиру. Изнутри доносились негромкие голоса: два женских и один мужской. Заслышав громкий топот Лермонтова, невидимые собеседники смолкли на время – ровно до того момента, как поэт громко воскликнул:

– Святослав!

– Мишель… – протянул мужской голос.

Уваров и Монго, пройдя через коридор, остановились на пороге гостиной, наблюдая такую картину: две женщины, одна – совсем еще юная, лет двадцати, другая – совсем старушка, сидели на кровати Лермонтова подле красавца Раевского, который с растерянным видом хлопал по плечу Мишеля, повисшего у него на шее.

– Прости меня, прости меня, милый Святослав… – бормотал поэт еле слышно.

Завидев гостей, Раевский торопливо поприветствовал их сдержанной улыбкой и представил женщин, сидевших рядом с ним. Это оказались его мать Дарья Ивановна и сестра Аня. Монго и Уваров поздоровались и тоже назвали свои имена.

Лермонтов, наконец, выпустив друга из объятий, поднялся и с робкой улыбкой сказал:

– Меня вы, безусловно, помните…

– Помним, Мишенька, – тихо сказала мама Раевского.

Лермонтов посмотрел на нее глазами, полными слез, и тихо сказал:

– И вы меня простите, Дарья Ивановна…

– Прекращай, Мишенька, – поморщилась старушка. – Единственное, о чем тебя прошу – не впутывай больше Славочку в эти истории…

– Маменька! – залившись краской, воскликнул Раевский. – Мишель никуда меня не впутывал, оставьте это! У меня, в конце концов, своя голова на плечах имеется!

– Ну-ну… – произнесла Дарья Ивановна, загадочно улыбаясь.

Мать с сестрой не задержались надолго – видимо, решив не смущать молодых людей, они покинули квартиру полчаса спустя после приезда Лермонтова и его друзей. Едва дверь за Дарьей Ивановной и Аней закрылась, Мишель сказал:

– Поедем в Павловск к цыганам, милый друг?

– Звучит заманчиво, – признался Раевский. – Сложно вспомнить, когда я гостил у них в последний раз…

– Да буквально за месяц до нашего ареста ездили, – пожал плечами Лермонтов.

– Ну, так сколько уже воды утекло? Два года с лишним минуло…

– И вправду… – пробормотал Лермонтов.

Он крепко задумался о чем-то, и Раевский, видя это, коснулся руки друга.

– Что тебя гложет, Мишель? – спросил Святослав.

– Да до сих пор не могу себе простить того, что с тобою сделали из-за меня… – нехотя признался Лермонтов.

Глаза его снова заблестели, и он отвернулся, не желая, чтобы другие обратили на это внимание.

– Из-за тебя? – ухмыльнулся Раевский. – Да нет, тут не твоя вина и не моя, что они настолько боятся любого порицания… Им только лесть подавай. Об этом ты и сказал, то есть по больному ударил, вот они и решили нас хорошенько проучить, чтобы не повадно было…

– Ты меня не верно понял, – с улыбкой сказал Лермонтов. – Я совершенно не жалею о том, что написал тот стих. Я жалею лишь о том, что, кроме меня, пострадал еще кто-то.

– За правое дело пострадать не зазорно. Поэтому – забудь. Куда ты там меня звал, к цыганам? – Раевский хлопнул себя ладонями по бедрам и резко встал с кровати. – Ну-с, в путь, друзья?

Дорога в Павловск прошла в оживленной беседе. Больше всех говорили, конечно же, Лермонтов и Раевский – обоим безумно хотелось обсудить все то, что они во время разлуки боялись доверять бумаге. Уваров видел, что страх, который сковывал Мишеля до встречи, испарился, точно папиросный дым; поэт снова был остроумен и весел, возможно, даже более чем раньше. И Петр Алексеевич прекрасно понимал друга – ведь чуть более года назад сам был точнехонько на его месте.

– А, кстати, рисование, – сказал Раевский. – Продолжаешь? Или забросил?

– Продолжаю, да еще как!.. Привез с Кавказа несколько картин, написанных маслом, они сейчас у бабушки, заедешь как-нибудь в гости – обязательно покажу… Горы очень вдохновляют, знаешь ли.

Уваров, заслышав это, улыбнулся:

– А прежде ты, помнится, считал, что рисование – это ремесло, а не творчество, и потому вдохновения не требует.

– Признаю, был неправ, – сказал Лермонтов. – И то, и другое – все-таки творчество, только разного назначения. Ежели словом можно ранить и даже убить, то картины не имеют такой губительной силы – они, скорей, являются отпечатком времени, художественной летописью времени, в котором они были нарисованы.

У цыган Мишель и компания пробыли до глубокой ночи – пили, наслаждались атмосферой нескончаемого праздника, царящей здесь, и с удовольствием слушали любимые песни Лермонтова. Из-за вина, табачного дыма и шума, который окружал их весь вечер, Уваров почти не запомнил слов, но одна строчка надолго запала ему в душу.

«А ты слышишь ли, милый друг, понимаешь ли…»