Шпага для библиотекаря

Это получилось до того сочно, что окончательно вогнало классную в ступор, а нас, несознательных шестиклассников, наоборот, привело в полнейший восторг. Недели две после этой встречи, мы размахивали линейками, обозначая удары по шее, и старательно смаковали: «и потяну-у-уть!»

Гораздо позже, когда я всерьёз увлёкся историческим фехтованием, то заинтересовался, какой ущерб способен на самом деле нанести клинок человеческому организму. Упражнялся на глиняных чучелах, на пластиковых бутылках с водой, хотел даже купить свиную тушу, чтобы опробовать на ней разные виды колющих, рубящих и режущих ударов. Тогда – не срослось; и вот теперь, на просёлочной дороге где-то под Вязьмой, в тысяча восемьсот двенадцатом от Рождества Христова году, мне пришлось проверить это буквально на собственной шкуре.

Уж не знаю: то ли мне, как новичку, подфартило, и противники попались из новобранцев, то ли не лукавили участники наполеоновских войн в своих воспоминаниях, и рядовых кавалеристов не учили не то, что фехтовать, но хотя бы рубить правильно, с тем самым потягом, о котором говорил ветеран? Главным оружием кавалериста, по меткому выражению одного прусского генерала, оставался хлыст: главный удар в бою наносили массой идущих на галопе коней, и вот этому-то – держать строй, совершать слитно повороты и заезды – обучали на совесть. Лёгкая же кавалерия, гусары или конные егеря, больше полагалась на резвость своих коней и мушкетоны со штуцерами. Заточка сабель оставляла, как правило, желать лучшего – недаром один мой приятель называл музейные кирасирские палаши «изящно отделанными ломами». И был прав: в отличие от японских катан, турецких ятаганов и казачьих шашек (ещё не успевших войти здесь во всеобщее употребление), никто и никогда не точил их до бритвенной остроты. К тому же, европейские кавалеристы носили сабли и палаши в паяных металлических ножнах, безжалостно затупливая их об устья – в отличие от басурман, сохранявших свои дедовские клинки, а потому предпочитавших ножны из кожи или дерева.

… сабли конных егерей попадали мне по спине, по плечам, царапали толстую кожу панталера, распарывали сукно, оставляя на теле длинные кровоточащие рубцы. То есть, это потом я их разглядел – а тогда, в горячке боя, я ни на что не обращал внимания. Старался беречь шею, голову и запястья – и не попасться на укол остриём. Фехтованием тут и не пахло: отмахнул удар, рубанул навстречу так, что соударение клинков болью отдалось в запястьях – а кони уже разносят «поединщиков» в стороны, и приходилось отбиваться от нового противника.

Единственный раз я достал неприятеля всерьёз: когда пригнулся, пропуская над собой горизонтальный удар, а сам, распластавшись на гриве лошади, ткнул острием чуть выше зелёного, с голубым приборным сукном, воротника – и до ужаса отчётливо ощутил, как сталь входит в живое, тёплое. Как хлынула из пробитой гортани кровь, я так не увидел – крутился на месте, отражая новые удары, сыплющиеся со всех сторон.

И вдруг – всё закончилось. Конь мой стоял на месте, передергивая кожей на шее и негромко фыркая. А я опустил шпагу вдоль стремени и ошарашенно озирался по сторонам. Казаки сноровисто вязали пленных, не забывая выворачивать карманы и сухарные сумки, гусары сносили на специально отобранный для этого воз охапки пистолей, сабель и мушкетонов. Стонали раненые, валялись мёртвые тела, и кровь, вытекающая из ран, дымилась, быстро впитываясь в дорожную пыль. Плечо, задетое конноегерской саблей, наливалось болью, но крови не было – клинок совсем чуть-чуть разорвал плотное сукно, а до кожи не добрался, так что дело ограничилось ушибом.

Я поднял шпагу – клинок безжалостно выщерблен. Вот, называется, и пофехтовал: придётся теперь править его с помощью точильного бруска, убирая самые глубокие зазубрины…

– Слазь-ка с коня, барин, сидай на телегу. – прогудел Прокопыч. Видимо, Ростовцев отрядил его присматривать за моей драгоценной персоной… – Сымай одёжу, глянем, не пораненный ли?

Ни сил, ни желания спорить не было, тем более, что полученные в бою отметины (язык не поворачивался назвать их «ранами») в самом деле, стоило осмотреть. Я нашарил за пазухой наган, запихнул его за пояс и сполз с седла. На то, чтобы молодецки соскочить, не касаясь стремян, как делали это гусары, меня не хватило.

Ощущения не подвели: первая в моей жизни сабельная рубка наградила меня десятком ссадин, двумя кровоточащими порезами и длинной, но неглубокой раной-разрезом на плече. Прокопыч по моему требованию плеснул на неё перекисью из почти пустого пузырька, перевязал заранее запасённой чистой тряпицей, после чего – протянул манерку с водкой. Вот это точно было не лишним: я глотал обжигающую гортань жидкость, а ростовцевский ординарец одобрительно крякал: «Всё верно, барин, она завсегда для ран полезная. А что болит – так енто ерунда, енто пройдёт, завтра будешь скакать молодцом…»