Шпага для библиотекаря

Тропа вывела меня к оврагу, на дне которого едва угадывался ручеёк. Продравшись через кусты, я спустился вниз – кобыла шла неохотно, упиралась, крутила башкой, – и только выбравшись на противоположный откос, почувствовал, как пахнуло дымком. Костёр? Я накинул поводья на подходящий сук, щёлкнул ударником нагана и, тщательно выбирая, куда ставить ногу, пошёл на запах. И, не успел я отойди на полсотни шагов, как уловил на нижних ветках деревьев едва заметный оранжевый отсвет. Всё ясно: костёр разведён, скорее всего, в яме, и уже успел прогореть, поскольку не трещит и не плюётся искрами – но о том, что уголья тоже дают подсветку, хоть и слабую, незаметную тому, что сидит у огня, неведомые путники не подумали.

Вот и хорошо, мне только того и надо. Отодвигаю стволом низкую ветку и, не дыша, на цыпочках, смещаюсь влево – ровно настолько, чтобы открылся и костёр, и два спящих человека, завернувшиеся в серые кавалерийские плащи, и третий, клюющий носом, сидя на низеньком чурбачке. Рядом на земле стоят высокие уланские шапки с характерной четырёхугольной формы. Одна повёрнута лицевой стороной ко мне, так, что хорошо был виден имперский наполеоновский орел поверх изогнутой латунной бляхи с цифрой «8».

Один из лежащих всхрапнул во сне, повернулся – и в отсветах умирающего огня я узнал Гжегоша, и…

Чёртова животина выбрала именно этот момент, чтобы подать голос! Я отошёл от оврага недашеко, шагов на пятьдесят, и пронзительное ржание донеслось до бивака. И этого с лихвой хватило, чтобы дремлющий поляк вскинулся и принялся озираться – и, конечно, сразу же увидел меня.

«…ну, извини, шановный пан… не повезло тебе…»

Наган в моей руке дважды дёрнулся, и проспавший всё и вся караульщик боком повалился на спящего Гжегоша. Его спутник уже сидел – ошалело мотал головой, нашаривая лежащий рядом пистоль.

Поздно – две пули, попавшие в цель одна за другой, опрокинули улана на спину. Он издал хриплый стон и зацарапал скрюченными пальцами по груди, где на белой рубахе уже расплывалось большое ярко-алое пятно.

А ствол нагана уже нашаривал Гжегоша. И вовремя – поляк, демонстрируя похвальную ловкость, успел не только выкарабкаться из-под придавившего его тела, но и откатиться в сторону, встать на одно колено и даже подхватить с земли мосинский карабин.

Клинг-кланг-клац!

Я успел опередить движение приклада к плечу на какие-то четверть секунды. Пуля угодила в приклад, брызнули щепками, карабин вылетел из рук владельца. От удара он сел на пятую точку и уставился с недоумением на меня.

– Никита? Ты?..

– Он самый, своею собственной неповторимой персоной, пан Пшемандовский. – я даже не пытался скрывать насмешки. – Вот мы с вами и встретились!

– Встретились, добже… – Гжегош поднялся на ноги, кривясь от боли и потирая ушибленное плечо. Наган в моей руке качнулся вслед за ним.

– И что дальше? – он сплюнул. – Пристрелишь меня, как собаку и оставишь го вилков до едзенья… волкам на поживу? А на клинках – кишка тонка?

Я понимал, что меня тупо разводят на слабо – пятьдесят пять с гаком прожитых годов научили не клевать на подобные наживки. Или… не научили?

Наган полетел в траву. Я стащил через голову панталер с ножнами, и шпага свистнула, покидая выложенное замшей убежище. Гжегош глядел на меня с нескрываемой усмешкой – «что, москаль, повёлся?..»

«…а хоть бы и так…»

Я указал острием на лежащую рядом саблю.

На клинках – так на клинках. Проше, пане Пшемандовский!

Он не заставил просить себя дважды. Ножны вместе с поясом полетели в кусты, он вскинул клинок перед собой, принимая классическую польскую стойку для сабельной рубки – ноги широко расставлены, левая рука за спиной, правая, тыльной стороной ладони вверх – на уровне плеч, так, что острие смотрит мне в глаза.

– Зачньём?

Я кивнул и поднял шпагу.

– Ан гард, ясновельможный пан Пшемандовский!

Он атаковал первым – прыгнул на меня, яростно крестя саблей перед собой. Я был готов именно к этому – недаром потратил в своё время немало усилий на изучение «крестовой» школы сабельного фехтования. А потому – ушёл право глубоким выпадом, с упором левой рукой на землю. Острие шпаги при этом метнулось к диафрагме противника – и вошло бы глубоко, как надо, если бы Гжегош не крутанулся на левом носке, в свою очередь уходя в сторону с отбоем укола перевёрнутым клинком. Я уже выпрямился – левая нога на носке впереди, правая рука со шпагой отведена назад, чуть выше головы, левая – вынесена вперёд. Старая добрая дестреза – спасибо маэстро Иеронимо Санчесу де Карранза из испанской Севильи…

Дзанг! Дзанг!

Гжегош надеется взять нахрапом – разгоняет клинок в стремительном мулине, целя размашистыми диагональными ударами в шею, в голову. Я не принимаю приглашения к рубке – в нём кривая польская сабля имеет все преимущества. Вместо этого медленно пячусь, уклоняясь то вправо, то влево, и огрызаюсь короткими уколами в запястье и предплечье. И добиваюсь своего: на белом рукаве исподней рубашки (Гжегош спал, скинув уланскую куртку и жилет) расплывается алое пятно.

– Добже рубишься, москаль!