Шпага для библиотекаря

Я принял у сидящего рядом гусарского вахмистра манерку, сделал добрый глоток и протянул тарелку – большую, тонкого фарфора, расписанную тёмно-синими и золотыми узорами – за добавкой. А от костра неслось дружное:

«…Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..
– Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..»

– хором пели и гусары, и казаки и даже подтянувшиеся на аппетитный запах лукового варева бобрищевцы. Я заметил у костра и дядю Васю – наш боевой механизатор с удовольствием хлебал суп, то и дело, прикладываясь к манерке. Двустволка, врученная ему перед вылазкой тётей Дашей стояла тут же, прислоненная к бочке – трактористу так ни разу не довелось из неё выстрелить. Усталый «бронепердунок» потрескивает остывающим движком в стороне, шагах в десяти, – мужики уже притерпелись к невиданному агрегату и не шарахаются прочь, едва унюхав соляро-резиновую вонь…

– Никит, а Никит! Глянь, чего нашёл, да?

Это Рафик. Пылкий армянин не стал, подобно мне, отсиживаться за бронёй нашего самодельного броневика, а вместе с сумцами принял участие в конной атаке и последовавшей за ней рубке. Я изрядно переживал за друга – поляки противники серьёзные, саблями владеют виртуозно. Но, слава Богу, обошлось – и после боя Рафик вместе прочими гусарами с удовольствием пожинал плоды победы. И, похоже, не остался без своей доли добычи – вон, тащит в левой руке кривую, восточной работы, кривую саблю в нарядных, выложенных бисером и перламутром, ножнах. Видимо, снял с кого-то из поляков – у тех, как и у армян, тяга к холодному оружию в крови.

Я с удовольствием смотрел на Рафика. И куда делся вчерашний московский студент? Подтянутый, смуглолицый, в наброшенном на плече ментике, белой полотняной фуражке и доломане, перетянутом кушаком из красно-белых шнуров, на боку – ташка и лядунка на широкой белой перевязи-панталере ташкой на боку… Да, Ростовцев с Веденякиным, обмундировывая нас двоих, постарались на славу и не пожалели собственных запасных мундиров и прочей амуниции.

Но Рафик, как выяснилось, собирался показать мне нечто куда интереснее трофейной сабли. Я чуть не пролил остатки супа из тарелки, когда увидел на его ладони три медные, с выступающими закраинами гильзы – ну конечно, старый добрый 7,62x54 мм! А ведь мне совершенно точно известно, что в этом мире такие патроны могут быть у одного-единственного человека.

Рафик понял меня без слов.

– Гжегош, да?

– Он, больше некому. Вот же курва мать…

Я взял с его ладони тускло-медную бутылочку, втянул носом свежую пороховую вонь.

– Стреляли совсем недавно. Значит, не примерещилось мне… Где ты их нашёл?

Рафик мотнул головой, указывая куда-то за спину.

– У ограды, где засели стрелки. Там ещё пушка стоит – подошёл посмотреть, гляжу, а они в траве валяются. Я пошарил среди убитых, Гжегоша там нет. Ушёл, да?

Я задумался.

– Башкиры докладывали Ростовцеву: в самом конце боя с обратной стороны усадьбы вырвались несколько улан. Положили троих башкир в сшибке, ну и своих двоих потеряли.

– Так надо осмотреть тела! – предложил армянин. – Может, Гжегоша тоже убили? Вряд ли поляки стали бы забирать трупы…

– Правильно мыслишь, Рафик-джан. – я поставил на землю тарелку с недоеденным супом и встал. – Ты вот что: коня своего поседлай, и моего тоже, если не затруднит, конечно. А я пока поговорю с Ростовцевым, чтобы дал дюжину гусар в сопровождение. Да он и сам, наверное, захочет поехать с нами. Такой случай, нарочно не придумаешь! Если Гжегош остался жив – есть шанс догнать.

Рафик кивнул. Он знал, конечно, о моих подозрениях насчёт воза с книгами, утопленного поляком в озере.

Надо ещё Антипа попросить, пусть поищет проводника, и хорошо бы из местных, собакинских охотников – должны же они тут быть? Поляки-то здешних лесов не знают, а мужичкам каждая тропка знакома. Если получится – сегодня же и покончим с этим затянувшимся недоразумением.

XII

Булгарин раскис прежде, чем они успели отъехать от усадьбы хотя на три версты. Гжегошу даже сделалось неудобно за этого, хоть и не вполне польского но всё же офицера. Уланская форма, форма Великой Армии всё же обязывала, если не к сдержанности (это вообще не про его соотечественников), то хотя бы к умению владеть собой. Этот же, с позволения сказать, поручик, принялся ныть, причитать, чуть ли не слезу пустил, сокрушаясь, что теперь его отдадут под суд за потерю обоза, за гибель отряда, которым он командовал, за то, за сё… Гжегошу в какой-то момент даже захотелось крикнуть: «ну так возьми и застрелись, пся крев! Или дезертируй, если на что другое кишка тонка!»