Шпана на вес золота

– Гога, Гога, – повторил Иван Александрович, – погоди. Это какой? Строгач?

– Да-да! Он. Постарел, знамо дело, но он.

– Кто такой Строгач? – вмешался Акимов.

– Шалопут из местных. Подъедался на железке, ловили на кражах из товарняков, до войны еще, – пояснил Остапчук, – отсидел за вооруженный разбой. Вернулся, стало быть.

Повисло молчание, которое прервала бабка Домна:

– Простите меня на этот раз, не сажайте. Сколько мне осталось-то, без печенки? Я ж не со зла, мне теперь хоть на других порадоваться.

– Вот и радуйся, – сварливо оборвал Иван Александрович, – пей чай да радуйся. С баранками.

– Зубов нет, кормилец.

– Вымачивай! Все, последним разом тебя прощаем. Еще хотя бы намек на то, что гонишь, – не обижайся. Помрешь, Домна Петровна, в заключении. Понятно?

– Дай бог здоровья, – от всей души пожелала бабка и поспешно ретировалась.

Схлынули злость, возбуждение, навалилась большая усталость. Акимов, еле ворочая языком, попросил:

– Иван Саныч, вызови группу, будь другом, а я пока туда пойду, на место, осмотрюсь.

– А эти двое что? – Остапчук кивнул на приятелей.

– Можно мы тут посидим? – жалобно попросил Яшка.

Пельмень ничего не ответил, только не менее жалобно заморгал глазами. За последнее время он начал серьезно подозревать, что судьба взялась за их перевоспитание: стоило насвинячить – и немедленно начинались приключения. Они-то как раз возвращались с вокзала, подрезав парочку жирных лопатников, жизнь была прекрасна, солнце светило только для них – и на тебе.

– Так, постойте, – очнулся Сергей, – а вы что там делали?

– А мы ничего такого не делали, – радостно не соврал Андрюха, – нас сами археологи взяли на побегушки.

– Это археологи были? – не понял Остапчук.

– Да. Археологи из этого… – Пельмень задумался, Яшка закончил:

– Института археологии. Главный у них – профессор, Князев Андрей Николаевич. Хороший человек.

– Интересное кино: хороший человек у руля, а в батраках – Гога Строгач, – пробормотал Остапчук, – и что это за археологи такие нашлись, незарегистрированные? Иди, Серега, я вызову.

37

Акимов ругал себя последними словами: поддавшись панике, не разобравшись, рванув «разъяснять» старуху-самогонщицу, оставил место преступления, а ведь это халатность. На месте ли улики? А вдруг какой из трупов пропадет? А вдруг, Сергей сглотнул, все это – провокация и нет там ничего?

– Отставить мистику, – приказал он себе, бодро шагая по кладбищенской аллее, которая, как он не мог не заметить, за последнее время стала не в пример заметно хоженой. Вон, поросль уже разошлась, появился подорожник, полынь, а мурава полегла. Не исключено, что в стародавние времена тут целая дорога пролегала.

Солнце уже клонилось на закат, и в его косых лучах было заметно характерное проседание по границе, тени длиннее, краски более контрастные, острые. Да и сам грунт другой, плотнее ощущается под ногами.

Он размышлял о неважных вещах, только чтобы не думать о том, что поджидает его в конце этой самой дороги-недороги. Однако, сколько ни откладывай, если бредешь напрямки, всегда приходишь на место, и вот Акимов снова оказался на поляне.

С первого взгляда вроде бы все осталось как было.

Посреди поляны – кострище, на безопасном отдалении разбиты две добротные палатки, пологи распахнуты. Заглянув внутрь, ничего особенного Сергей не заметил, разве что в одной жили двое, в другой, тоже рассчитанной на пару, обитал один. Кострище оборудовано грамотно, аккуратно окопано.

Человек, лежащий около него, умер, уперевшись лбом в землю, руками держась за живот. Одет в тельняшку, штаны из чертовой кожи. Волосы светлые. Цвет глаз определить затруднительно: широко открытые, остекленевшие, они налиты кровью, и зрачки так и остались широко раскрытыми, так что радужки почти не видно. Вокруг головы – следы рвоты. Заметил еще Сергей синюшность губ и вообще лица.

Отправился ко второму, который висел на иве. У этого лицо было разбито, но не кулаками. Судя по ранам, он ударился о ствол, да так сильно, что потерял ориентацию, упал в развилку дерева и уже после этого умер. По-видимому, какое-то время еще двигался, шевелил ногами, но вяло, беспорядочно, в судорогах. На голой ступне – след ожога, волдырь, должно быть, в костер наступил. У этого глаза были закрыты, вялый рот запачкан следами рвоты, губы тоже синие.

Акимов вдруг представил себе, как они ходили тут, ничего не видя вокруг, натыкаясь друг на друга, на деревья, ловя руками воздух… и поежился. Немало повидал он за годы войны, да и по работе тоже, а все равно никак не мог приучиться к тому, что в такие минуты надо отключаться, не принимать близко к сердцу. Это говорить легко, а на деле-то… н-да.

Сергей потряс головой, закурил и отправился к третьему трупу. Но увидел лишь то, что лежит тот на мелководье, лицом вниз, руки вытянуты, пальцы ушли в песок, видимо, в последние секунды жизни мучительно скреб ими дно. Переворачивать его Акимов не решился, лица не видел. Заприметил лишь, что у погибшего «скороходы» сорок пятого размера при относительно небольшом росте, не более метра шестидесяти.