Шпион, которого я убила

— У меня очень болит спина, если ты по ней не потопчешься, я не смогу двигаться, потому что ущемился нерв. Это понятно?

— Я что, должна стать на вас ногами?!

— Именно ногами. Ты весишь не больше пятидесяти килограммов, ты ничего не повредишь.

— Откуда вы знаете, сколько я вешу?

— Я тебя только что тащил на руках. Приступай. Кое-как определившись с равновесием на узкой белой спине помрежа. Надежда осторожно переступила пару раз ногами с расставленными в сторону носками.

— Ближе к позвоночнику. Хорошо. Теперь попрыгай. Хорошо. Теперь топчись туда-сюда, как будто ты давишь виноград.

— Что я давлю?

— Виноград!

— А вы живете один?

— Один. Не волнуйся. Я совсем один.

— Я не волнуюсь. Я просто думаю, кого вы обычно зовете потоптаться на спине?

— Никого не зову. Вызываю «Скорую», они меня увозят в больницу и лечат уколами. Я первый раз решил так попробовать, мне врач советовал, но пока не попадался никто подходящий.

От нереальности происходящего кружилась голова, но уже через десять минут Надежда, подпевая себе и балансируя, топталась в ритм и даже плавно играла руками чуть слышную мелодию, откидывая и притягивая ее к себе, словно невидимую волну.

— Спасибо. Очень хорошо, — пробормотал еле слышно помреж.

Надежда спрыгнула на пол.

— Можно я пойду, если это все? — поинтересовалась она робко.

— Нельзя. — Помреж медленно сел, вслушиваясь в себя с каждым движением.

— Сейчас будем есть. Потом я тебе подробно объясню, зачем привел к себе домой.

Наденька уныло посмотрела на напольные часы. Почти час ночи. А ей, оказывается, еще не сказали, зачем она нужна.

— А можно — наоборот? Сначала вы скажете, зачем я здесь, а потом — еда.

— Можно. Садись, — пальцем помреж показал на кресло у окна. Надежда тут же села на пол. — Тебе двадцать один год. Ты три года живешь после детского дома в комнате в коммуналке и работаешь после училища в нашем театре в костюмерном цехе. Я проверял по документам и посылал запрос в архив детского дома. Ты не брошенный ребенок, ты совершенно одинока. Твои родители погибли, а бабушка, которая пыталась тебя растить после их смерти, умерла, когда тебе было пять лет. У тебя, — со значением проговорил помреж, уставившись в Надежду немигающими глазами, — совершенно никого нет.

Надежде стало страшно. Она пыталась вспомнить, на сколько замков закрывалась входная дверь, но не смогла. Испуганно колотилось сердце, ей даже стало себя жалко: для одного дня и труп, и маньяк-убийца одновременно — это чересчур.

— Твое одиночество губительно сказывается и на характере, и на образе жизни. — Помреж встал и теперь ходил туда-сюда по комнате. — Ты боишься окружающего мира, и мир это чувствует. Ты постоянно влипаешь в невероятные истории и вытворяешь разные странности, чтобы доказать самой себе принадлежность к этой жизни. Сколько раз ты задерживалась полицией? Кого в первую очередь приглашают на допрос в туристической гостинице, если у постояльцев что-то пропало? А знаешь, как тебя прозвали в театре?

Надежда ничего не ответила. Она нащупала очки в кармане рубашки и быстро надела их.

— Ты достаточно пластична и хорошо чувствуешь музыку. За твои экспромты со шпагатами, пируэтами и танцами в самых неподходящих местах тебя называют «балериной». Грустная шутка, не так ли? Они же не знают, что с восьми лет ты обучалась в балетной школе и не поступила в балетное училище из-за травмы колена. Но меня огорчает не это прозвище, а другое. За твой определенный вид заработка тебя еще зовут «сосалкой», ты обслуживаешь балерин, когда у них возникает внезапная потребность в сексуальных отношениях, а мужское общество недосягаемо либо в силу боязни забеременеть, либо в силу непреодолимой грубости этого самого общества. Балерины — народ особый, у них фантазии сильней реальности, как, кстати, и у тебя.

Силы покинули Надежду окончательно. Она легла на ковре на спину и почти перестала дышать. Представить, даже приблизительно, что нужно Михал Петровичу, она не могла, а предположить, что он притащил ее к себе домой, заставил вымыть ноги и топтаться на нем, чтобы потом прочесть очередную нотацию насчет ее возмутительного поведения, уже просто не хватало фантазии. Той самой, о которой он сейчас говорит.

— Ты думаешь, что мне от тебя нужно, зачем я все это говорю? Я это говорю потому, что мы с тобой очень похожи, как это ни странно звучит. Мы похожи категорическим одиночеством. Только ты влипаешь во все неприглядные истории, которые случаются в радиусе километра от того места, где ты остановилась, а я неплохо справляюсь с трудностями судьбы и работы.

— Мы не можем быть похожи, — пыталась возразить Надежда. — Вы же мужчина!

— Ты думаешь? — задумался помреж, и Надежда от удивления села.

— Вы не можете быть женщиной, — сказала она, внимательно осмотрев его с ног до головы, — у вас же борода и усы!

— Очень смешно. Я не это имел в виду. Просто уже очень давно никто из женщин не говорил мне, что я мужчина.

— Да вы просто слепы, как, впрочем, и все мужчины! — возбудилась Надежда и тут же, заметив, как он поправил очки, понизила тон: