Шпион, которого я убила

— Это пожалуйста, сколько хочешь! Конечно, поплачь, ведь такого даже самый фанатичный оптимист не перенесет. Ты плачь, а я тебе буду рассказывать что-нибудь про театр. Вот, возьмем, к примеру, оперу «Кармен». — Помреж встал и отошел к полкам, чтобы Надежде удобнее было плакать перед пустым столом. Он сполоснул турку, насыпал туда кофе от души и стал разогревать порошок всухую над синим огоньком плиты. — Эта постановка мне перестала нравиться после приезда к нам шведа со своей труппой. Швед показал свою «Кармен-сюиту», и его постановка, скажу я тебе, все во мне перевернула. «Кармен» Матса Эка — вся одна животная страсть! Понимаешь… — Помреж замолчал, пока наливал в шипящую раскаленную турку кипяток и сыпал сахар. — …Иногда надо на привычную вещь посмотреть чужими глазами, а глаза этого шведа, скажу я тебе, просто ранят!

— Эт-то же не опера, — Надежда выдохнула слезы. — У него же балет…

— Правильно. Но уже не имеет значения, голосом тебе передают боль и радость или движением. Понимаешь, ощущение ритма и судьбы одинаково, потому что музыка одна. Кстати, мне приснился кошмар. Наша Барычева в балетной пачке…

— Да уж, это кошмар так кошмар, — неожиданно для себя улыбнулась сквозь слезы Надежда.

— Нет, не в том смысле, что она — в пачке и это кошмар. Она провалилась на сцене! Понимаешь, сцена рухнула под ней.

— Я видела сцену снизу. Все крепления. Она не провалится, — испуганно уставилась на помрежа Надежда.

— А теперь попробуй мой кофе. Потому что твой, скажем прямо, полная бурда.

— Сладкий…

— Кофе должен быть сладким. Любишь сцену?

— Я люблю ее дерево. И простор.

— И тем не менее наша старая сцена — анахронизм. Да-да, анахронизм.

Будущее за линолеумом. Потому что на нем можно ползать, лежать, по нему можно тащить актрису без страха ее занозить, на нем можно танцевать босиком и даже голым. Ты заметила, что в классике танцоры редко садятся, а уж если ложатся, то с медлительной помпезностью. Потому что деревянный пол всегда был проблемой. А ведь танец красив и своим приближением к земле. Я сам видел, ты часто лежишь на сцене.

— Так ведь я лежу щекой на дереве! Дерево имеет память, запах и звук, оно теплое. Какой, к черту, линолеум! Вы прямо как наш мастер-обувщик! Он тоже хвалит линолеум на новой сцене, потому что там, видите ли, у балерин туфли не так снашиваются!

— Ты тоже права. Дерево живое, линолеум искусствен, а туфли — ерунда.

Если нужны деньги, они лежат в тумбочке в прихожей. Если нужно провести здесь время с кем-нибудь, меня сегодня, не будет допоздна, ключи я тебе дал…

— Михал Петрович, вы что это? Приедем после «Лебединого» вместе.

— Я думаю, — заметил со значением помреж, — что тебе не надо сегодня идти на «Лебединое». Отработаешь в костюмерной — и погуляй.

— Мы же договорились, — укоризненно уставилась на него Надежда. — Никакого насилия, никто не вмешивается в личную жизнь другого!

— А я и не вмешиваюсь. Более того! Я хотел тебе сказать, что ты можешь приводить к себе домой, то есть в эту квартиру, человека, которого считаешь… который возлюбленный или возлюбленная…

— К чему вы это? — напряглась Надежда. — Ну вот, все испортили! Я никогда, понимаете — никогда! — еще ни с кем утром так хорошо не разговаривала, как сегодня! А вы все испортили.

— Да я просто к тому, что не стоит тебе оставаться сегодня вечером в театре. Не твоя смена убирать сцену! А если ты соглашаешься на подобные контакты из-за денег, то я могу взять тебя на полное содержание.

— Михал Петрович! — зловеще проговорила Надежда, открыв входную дверь.

— Ну?

— Да пошли вы!..

13. Учительница

Офицер Осокин, подследив дрожание ресниц и изменившееся дыхание, смотреть на Еву Николаевну перестал и очень внимательно стал листать документы на столе. Ева потянулась, улыбнулась Осокину, и у того задержалось с ударом сердце.

— Извини. Я отдохнула. Не хочешь прилечь?

— Нет. Я в порядке. Сейчас должна подъехать ваша бригада фактурщиков.

Вы так переживаете, почему не поехали сами посмотреть эту квартиру?

— Я не оперативник. Я аналитик. Выезжаю на осмотр в исключительных случаях.

— А мне говорили, что вы начинали именно на оперативной работе в полиции.

— В милиции. Тогда была милиция. Я действительно работала некоторое время в отделе убийств и считала своим долгом лично увидеть место преступления.

Осокин, у тебя нет ощущения необходимости беречь время и эмоции?

— Нет, — добросовестно прислушался к себе Осокин. Нахлынувшие на него в данный момент эмоции он кое-как пока прятал, но беречь не собирался. Наоборот, лихорадочно соображал, как бы потактичней их выразить. А о времени вообще не думал.

— Понятно. Старею, что ли… Сколько тебе лет?

— Двадцать… шесть, — прокашлялся Осокин. — Я умею делать взбадривающий массаж по тайской методике.

— Какое место надо массировать? — невинно поинтересовалась Ева.

— Плечи, — совсем смешался Осокин, — и это… шею. Еще за ушами.

— Поня-а-атно. Осокин, а почему ко мне приставили именно тебя?