Шпоры на кроссовках

— Может, скиф, — заявил рыжий и в третий раз показал «копец». Такая целеустремленность заслуживала похвалы, но у Кольки особого восторга не вызвало.

— Да, там есть такие, — согласился светловолосый. — Но он говорит по-нашему. Вдруг он кариец или иониец?

— Предатель, — кивнул рыжий. — Его надо убить. Он нас видел, Антонин. Он скажет.

— Фемистокл[11] призывал не убивать без нужды наших братьев из Карии и Ионии, — возразил светловолосый с девчоночьим именем. — Они служат мидянам не по своей воле… Убери ногу, Филипп, расспросим его и решим, как быть.

— Убить, — настаивал Филипп, но ногу убрал. Колька сплюнул, стараясь попасть на его плащ, но промазал. Потом обозвал обоих мальчишек предельно нехорошими словами. Те выслушали с интересом, переглянулись, и Филипп отошел к дереву, где поднял камешек и начал затачивать нож. Антонин сел на корточки и сложил руки на коленях:

— Ты откуда? — с интересом спросил он. — Ты из Милета? Из Галикарннасса? — Колька молчал, пытаясь хоть как-то сориентироваться, и Антонин вздохнул: — Послушай, я еще никогда не убивал людей, даже варваров. И мне не очень этого хочется. Но Филипп, — он кивнул в сторону молчаливого приятеля, — зарезал первого человека три года назад. И с тех пор делал это не раз. Понимаешь ли, он спартанец, а они очень просто относятся к своим и чужим жизням… Так как тебя зовут?

— Николай, — буркнул Колька. Антонин кивнул:

— Так ты из Ионии? Или из Карии?

— Он предатель, — подал голос Филипп.

— А ты олигофрен, — огрызнулся Колька. — Тьфу, черт, это же греческое слово!

— Он назвал меня немногоумным, — объявил Филипп.

— Ну, я не могу с ним полностью не согласиться, — вздохнул Антонин.

— Тебя я тоже убью, — пообещал Филипп. — Потом. Когда прогоним персов.

— Хорошо, хорошо, — согласился Антонин. Видно было, что обещают ему это уже не в первый раз. — Если ты Николай, — обратился он к Кольке, — то ты не можешь не быть эллином.

— Я македонянин, — ляпнул Колька. Но, как ни странно, это неожиданное заявление смягчило греческих мальчишек. Филипп что-то буркнул и махнул рукой, а Антонин улыбнулся:

— Ты из людей Александра[12]? Бежал от персов?

— Он лазутчик, — уже неуверенно вклинился Филипп.

— Слушайте, — сердито сказал Колька, — если вы мне развяжете руки, то развязывайте. Но предупреждаю, первое, что я сделаю — расшибу табло этому бритому под ежик. А если хотите меня зарезать — то хватит болтать, режьте!

«Ой, что я говорю!» — успел ужаснуться Колька. Но Антонин, достав из-под своей накидки такой же, как у Филиппа, нож, вопросительно посмотрел на мальчишку-спартанца:

— Он будет драться с тобой, если я его развяжу, потому что ты его оскорбил. Так как?

— Не порть ремень. Развяжи, — посоветовал спартанец и, отложив нож, встал, сбрасывая плащ. Сжал кулаки, поднял их и шире расставил ноги.

— Боксер, блин, — Колька сел, чтобы Антонину удобнее было освободить руки, а ноги развязывал сам. — Только и умеешь, что со спины прыгать?

Ему ХОТЕЛОСЬ драться, хотя противник выглядел очень серьезно. Колька поднялся на ноги и, отшвырнув рубашку, принял стойку, как на занятиях по самообороне.

— Погодите! — Антонин встал между ними, разведя руки. — Договоритесь, как это завещано богами, чтобы все было по чести. Будете бороться, драться на кулаках или предпочтете панкратий[13]?

— Все равно, — Филипп презрительно повел бровью. — Пусть выбирает.

— Что еще за панкратий? — опешил Колька.

— Он не знает панкратий, — не ответил на вопрос Антонин. И посоветовал снова обернувшись к Кольке: — Выбери просто борьбу.

— Пусть борьба будет, — согласился Колька. Филипп поднял лицо и руки к небу и сказал торжественно:

— Я буду бороться честно, свидетели боги, — и принял уже другую стойку, хорошо знакомую Кольке по телечемпионатам, когда выступали «классики» — борцы. Сам Колька, чувствуя себя неудобно, тоже обратился к небу. Он усердно занимался самообороной, но знал не так уж много приемов — только те, которые показывал преподаватель ОБЖ: как освобождаться от захватов, как блокировать удары, как проводить броски… И все-таки отступать не хотелось. И никакой дрожи Колька в себе не чувствовал.

Спартанец заскользил навстречу плавным, мягким шагом, чуть шевеля пальцами рук, пригнувшись. Колька, собственно, не знал, что надо делать — нападать первым на самообороне не учили. Поэтому он ждал, тоже чуть пригнувшись, в голове была жуткая каша из того, что надо делать. Но буквально за миг до этой особо дружеской спортивной схватки, когда Колька уже не мог выносить напряжения и готов был броситься на противника первым, а там будь что будет, раздался вопль Антонина:

— Оставьте это, мидяне!

«Поехали» — обреченно и в то же время с каким-то удовлетворением подумал Колька, увидев, как Филипп опустил руки и длиннющим прыжком метнулся к ножу, крикнув Антонину — тот свой уже выхватил:

— Бежим!

— Поздно! — лицо эллинского мальчишки исказилось.