Шрам

На мостовой под ногами лежала ржавая половина подковы. Разве это первое унижение, подумал Эгерт. Разве не бывало хуже…

– Не станет, – убежденно сказал молодой человек с усиками. – Мостовая грязная, штаны испачкает.

– Станет, – хохотнул Бонифор. – А штаны он уже испачкал, ему не привыкать…

Это последний раз, сказал себе Солль. Самый последний… Скиталец не успел уйти далеко, одно, последнее унижение…

– Ну? – не выдержал Карвер. – Долго ждать еще?

Распахнулись двери соседнего кабака, и удалая, пьяная, неудержимая компания выплеснулась на улицу, как шампанское из бутылочного горлышка. Кто-то схватил Эгерта за уши, намереваясь пылко поцеловать; краем глаза он успел заметить девицу, повисшую одновременно на Карвере и Бонифоре – и бешеный хоровод рванул Солля в сторону, увлек прочь; в толпе мелькнуло обескураженное лицо с маленькими усиками – а Эгерт уже бежал, не чуя под собой ног, с непостижимой ловкостью лавируя между хмельными гуляками, одержимый одной только мыслью: Скиталец! Может быть, он еще здесь…

Поздней ночью Солль вернулся во флигель – Лис испугался, увидев при его искаженное отчаянием лицо. Встреча не состоялась, и у Эгерта оставался теперь один только день – День Премноголикования.

Эшафот перед зданием суда был готов в последнюю минуту – замешкались рабочие, любовно обшивавшие лобное место черным сукном. На сукне бесподобно смотрелись гирлянды свежих цветов – праздник все-таки; деревянная плаха оказалась покрыта лаком и расписана, как барабан.

С раннего утра бродя по улицам и отупев от беспрерывного напряженного вглядывания в лица, Солль не сразу понял, куда несет его праздничная толпа; не желая идти на площадь, он ухитрился свернуть в боковой переулок – и снова угодил в человеческий поток, возбужденный, пахнущий потом, вином и свежевыделанной кожей, поток, стремящийся к зданию суда, к эшафоту.

Ему никогда не случалось плавать против сильного течения в бурной реке, а то он обязательно узнал бы страх и отчаяние пловца, безжалостно сносимого к водопаду. Толпа несла его, как половодье несет щепку, и движение ее замедлилось только тогда, когда предвкушающие зрелище люди вылились на широкую площадь с уродливым сооружением в центре. На Эгерта поглядывали с завистью: эдакая дылда, не надо и на цыпочки вставать!

Он беспомощно оглянулся – головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют – а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!

Заговорили барабаны – на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный, он был, по-видимому, источен какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин – но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.

Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачен в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружен был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор – так скромно, наивно и по-деревенски, как держит свое орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.

Окруженные стражниками, на эшафот взошли осужденные – их действительно было двое. Эгерт взглянул на них – и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.

Осужденные держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти – другому. Толпа представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость – но преобладало любопытство, жадное любопытство ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.

Солль пытался выбраться из толпы – но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:

– Именем города… За возмутительное… дерзкое… а также… грабежи… разбой… убийства… возмездие и наказание… через усекновение головы и предание забвению…

Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили в лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но ему становилось все хуже.