Шрам

Над площадью взвился фейерверк – официальное празднование Премноголикования началось.

Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем – во всех руках горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали город в один сплошной веселящийся трактир. Над площадью бесновался фейерверк, а под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры и акробаты – самая большая и преуспевающая труппа захватила в качестве подмостков опустевший эшафот, и конкуренты могли только завистливо вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с каждым разом оказывался все полнее и звонче.

На всех перекрестках стояли бочки с вином, и пьяные собаки, нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков, пошатываясь, заползали в подворотни. Над городом стояла нестройная, резкая, зато развеселая музыка – кто только был горазд, играл на чем попало, в ход шли пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки, и из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то приблудившейся скрипки… Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая и хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок – и бывало, что голова людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост невообразимо длинной вереницы.

Безумие собственной затеи Тория поняла сразу же – разыскивать в танцующем городе одного, пусть даже очень видного человека, было бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же, на площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми; если же с ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи – почему она сразу же не обратилась к отцу, зачем кинулась, сломя голову, в этот хмельной праздничный котел?

Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула обратно – но в этот момент на улицу перед ней выскочила откуда-то приплясывающая вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в свете факелов и фонарей сливаются в одно хохочущее лицо лица всех, кто, в бешеной пляске схватившись за руки, проносился перед ней из переулка в переулок; последним в цепочке был молодой, счастливый парень в белой рубахе, и цепкая рука его схватила Торию за запястье:

– С нами, сестричка! Потанцуем, эх!

И улица понеслась ей навстречу.

Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория летела в хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив ее ладонь потными пальцами; в страхе упасть и быть растоптанной, Тория пыталась уловить движения партнеров, не пропустить резкого поворота, не налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию едва не упали бегущие сзади – но она ловко вывернулась и, оставив за спиной по прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.

Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все равно не хватало; волосы выбились из гладкой прически, а тонконосые башмачки оказались затоптанными, грязными, как мостовая. Придерживаясь рукой за стену, Тория вздрогнула, увидев неподвижно лежащего под этой стеной человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в лицо – пьяница мирно спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому сопению черные пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.

Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец попытался засунуть ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку – Тория так взглянула на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением подумала об убийственных лошадиных копытах и хмельных, потерявших осторожность пешеходах.

Вот один из них рухнул прямо посреди улицы – Тория похолодела, потому что неистовые всадники возвращались.

– Берегись! – начальственно крикнул кто-то, подкованные копыта ударили в камни возле самой головы лежащего – но благородные животные, явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.

Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение – и подошла.

Лежащий был необыкновенно высок и широк в плечах. Светлые волосы слиплись на затылке в черной засохшей крови – видимо, падение оказалось не первым.

Чувствуя, как бьется сердце, Тория присела рядом на корточки и заглянула в лежащее на мостовой лицо:

– Солль…

Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску, прорезанную бороздками слез.

– Солль, – сказала она в испуге, – здесь нельзя… оставаться… вас затопчут, слышите?!

Мимо неслась очередная танцующая вереница – чья-то нога в тяжелом башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.

Тория схватила его за плечи:

– Эгерт… Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!

В конце улицы застучали копыта; тащить Солля оказалось делом невозможным – слишком он был высок и тяжел. Тогда, стиснув зубы, она перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину. Она катила его, как лесоруб катит бревно; голова со светлыми слипшимися волосами безвольно болталась.