Шрам

Заметив голубя, подобравшегося слишком близко, я слегка топаю, и птица вспархивает, распушив перья. Я больше не могу молчать и заговариваю о том, что давно меня мучает: «Пора сказать это вслух».

– Он ожил. Лонгсайт умер, а теперь он снова жив. Я видела рану – шрам выглядит одновременно свежим и давно зажившим. А ведь люди видели Лонгсайта мёртвым, приходили почтить его память. Если всё так и было, то почему предки не рассказали тебе историю о чудесном воскресении? Не подтвердили, что так бывает? – потирая лоб, спрашиваю я. – Нигде, ни в каких священных текстах не сказано, что избранные могут возвращаться из мира мёртвых. И вдруг предки впервые за столетия обращаются к рассказчице, но почему-то не с легендой о чудесном воскресении, а с историей о сёстрах. Почему?

Мел отвечает мне встревоженным взглядом:

– Леора, он действительно был мёртв. Я была там, видела и мэра, и горожан, когда их допустили к телу. Каждый день двери в здание правительства открывали на час и разрешали взглянуть на тело Лонгсайта. Тогда я поймала себя на мысли, что мэр напоминает статую Святого: холодный, возвышающийся над всеми. Таким мы его запомнили. А спустя всего несколько дней мэр снова вернулся к нам, будто призрак. Я не понимаю, как это произошло, но отрицать очевидное глупо.

– Нет, – я упрямо мотаю головой, – предки могли бы рассказать тебе историю о возрождении, однако почему-то обратились к легенде, которая подтверждает картинку на старинном лоскутке кожи. А тут ещё и моя метка проявляется. Выходит, предки поведали нам правду. Мел, я не знаю, как он это сделал, но Лонгсайт нас обманул.

Она качает головой, но я вижу, что в глубине души Мел со мной согласна. Мы просто не знаем, как он провернул этот фокус.

– Что же нам делать? – беспомощно спрашивает Мел. – Я рассказчица, у меня есть история… Я должна поведать её людям. Это мой долг.

Мел мучительно хмурится.

– Наверное, пока рано, – отвечаю я. – Давай подождём. Предки пытаются что-то сказать тебе. Ты дважды получила одно и то же послание. Они явно готовы повторять, пока к ним не прислушаются. Они тебя не оставят. – Стиснув руку Мел, я прошу: – Потерпи. Посмотрим, что будет дальше.

Глава восемнадцатая

«Потерпи…» Легко сказать. Когда призываешь на помощь терпение, время замедляется, об этом-то я забыла!

Мел позволяет мне гулять по зданию, запрещая лишь выходить на улицу. Теперь весь музей в моём распоряжении, бывает, что я пробираюсь к тюремным камерам, – навещаю Обеля. Сажусь на пол возле его решётки, и мы разговариваем. Обель всегда встречает меня улыбкой. Он чистый, его хорошо кормят, рисунки на коже целы, не попорчены – его не бьют.

– Наверное, тебя берегут для чего-то важного, – говорю я.

– Похоже на то. – Он пожимает плечами. – Мне ничего не рассказывают.

Из-за моей спины доносится хриплый голос:

– Тебе достаточно сказали, Обель.

Это Коннор. Его тёмная кожа потускнела, глаза остекленели, но в голосе слышится лукавство.

– Ты что-то не договариваешь? – нахмурившись, спрашиваю я Обеля.

– Я личный чернильщик мэра, и мне полагаются некоторые послабления в тюрьме. Мне приказывают наносить определённые метки, и я подчиняюсь. Вот и всё.

– Хватит, Обель, ты, конечно, давненько сидишь за решёткой, но мозги-то у тебя не совсем отказали, – добродушно ворчит Коннор. – Ты пустой, а жил в Сейнтстоуне как свой не один год. Обманул целый город! Стоит нашему мэру рассказать о твоих хитростях на площади, и все добрые жители Сейнтстоуна потребуют твоей крови. Однако Лонгсайт оставил тебя в живых и сохранил твою тайну. Почему? Думай, чернильщик, думай!

Обель криво усмехается. Я оглядываюсь на Коннора. Даже сквозь грязь на его тёмной коже проступают изысканные татуировки. Его метки напоминают о праздниках урожая. Я вижу, что его родители были фермерами. На коже Коннора отражена история тяжёлой работы, за которую воздаётся сполна зерном, овощами и фруктами. За рисунком тачки, наполненной кукурузными початками, скрыто воспоминание: вот Коннор, обрядчик, возвращается домой с работы, целует жену и сына Оскара. В такие мгновения сердце Коннора переполнено любовью и радостью. А рядом другая метка – закат солнца над убранным полем. Такой же пустой, как это поле, стала жизнь Коннора, когда умерла его жена, а счастье и удача от него отвернулись. Не знаю, как пережил те печальные дни Оскар. Представляю, насколько трудно было ему заполнить зияющую пустоту в сердце отца.

– Не молчи, гений ты наш, – тихо отвечает Обель, – поведай, зачем я здесь.

Коннор с широкой улыбкой усаживается поудобнее.

– Рад стараться, – сообщает он. – Наш мэр мог бы позвать любого чернильщика. В правительстве профессионалов достаточно – выбирай любого. Однако он позвал тебя, Обель. Потому что с тобой можно договориться. У тебя есть секрет. И мэр не хочет выпускать тебя из виду. Почему? Скорее всего, он что-то затевает.

Обель задумчиво кусает губы.

– Надо поговорить с Карлом, – наконец выговаривает он.

– С Карлом? – восклицаю я, и Обель недовольно шикает.

– Карл Новак? Он тоже наш? – едва слышно усмехается Коннор. – Он теперь с вóронами?