Штамба

И только уже поднявшись наверх, она пришла в себя.

— Войди, войди, не бойся.

— Миша… — задыхаясь, словно вынырнув из глубины, где долго была, прошептала Мария Сергеевна, — ты ничего не знаешь… Миша, милый… Ну подожди…

— Ну и молодец.

У инженера было узкое с тонкими чертами бледное лицо. Говоря, он смотрел себе на руки — тоже узкие и бледные.

Потом, помолчав, он добавил:

Она поначалу была готова вспылить, но потом одумалась. Не мог же он знать ее вчерашних раздумий.

Она же все металась среди множества тем, каждое утро вставала с томительной нежностью в душе к очередной теме. И никак не могла начать. В руках все тускнело. Она сказала об этом Фотьеву. «Потерпи, — ответил он, — лишнее отсеется и найдешь главное. Но ты на себя не очень надейся. Есть же много такого, что надо. Пиши труд, пиши рабочих».

Он сбавил скорость и повел машину совсем медленно.

— Можно… Мне можно слетать туда? — спросила она.

— Что?

Кулик промолчал. Ольга посмотрела ему прямо в глаза. И поняла, как ему больно. Ей захотелось поцеловать его. Просто так — словно брата.

— Да… — сказала Светлана.

— Видишь кострища? Это мои. Иные ездят ниже, иные выше бывают. Я же — здесь.

— Нет, Рита, так, как ты, — это другое.

Курашева постояла несколько мгновений над мужем и пошла не оглядываясь. А Мария Сергеевна почему-то оглянулась и посмотрела на Курашева еще раз и подумала, что никогда не забудет его лица.

Он ни на час не промедлил здесь, а сразу же согласился лететь на Север, едва оформив все документы. Вместе с офицерами штаба он сел в служебный автобус и прибыл на тот же самый аэродром, к тому же самому Ан-8. Окажись он здесь неделю назад, он нашел бы, что делать. Барышев подумал об этом и представил себе, как ходил бы по улицам — загорелый, натянутый как струна.

Острое чувство свободы не проходило и не притуплялось. В половине двенадцатого ночи он сел в такси, и водитель почти до рассвета возил его по ночной Москве. У Большого Каменного моста оба они вышли, покурили так же молча, как молча ездили. Перед гостиницей, когда занялся сиреневый, неповторимый московский рассвет, Барышев расплатился с водителем.

— Мамочка, мамочка!.. Что ты говоришь, подумай, что ты говоришь! Значит, и я могу сделать то же?!

— Батенька, что-то давно вас не видел. Такая, знаете ли, у вас работа, что не грех и взглянуть бы на вас.

И потому для класса своего в ней оставалось совсем немного. Сегодня утром — она это знала — мальчишки пели для нее, девочки притихли и потускнели из-за нее. Когда бригадир расставил их по рабочим местам, получилось так, что большинство ребят оказалось поблизости. Девочки свою долю делали сами. А возле нее все время были парни. И вчера, и сегодня, и вообще с той поры, как школу отправили в колхоз.

Сейчас, виня себя за это, она пыталась представить себе своих детей в прошлом. С Наташей все обстояло проще. Вспоминая младшую, Мария Сергеевна видела рядом и Ольгу, но не могла вспомнить ее последовательно — год за годом. Она вспоминала ее то крохотной, путая со своим детством, то постарше, в классе шестом-седьмом, то вспоминала выражение лица Ольги, что-то говорящей, но что — не могла вспомнить. И чем больше она вспоминала, чем тщательнее копалась в прошлом, тем больше понимала, что дочь потеряна была ими давно. А то, что произошло сейчас, — лишь логическое продолжение всей их жизни. Так оно и должно было случиться. Она испытывала сейчас беспомощность, похожую на ту, которую испытывала, когда Ольга, после окончания десятого класса, тихо, словно про себя, сказала ей, что пойдет работать в больницу.

— Выходной нынче, миленький, и Женьку не пустим.

— Подарил кто-то… — Отец и вправду мог забыть, что это сделала Ольга.

— Обознался, — усаживаясь, сухо сказал он, не обращаясь ни к кому.

«О чем это он? — недоуменно подумал Алексей Иванович, трудно припоминая полотно «Китобои». — Там всего-то два персонажа…»

— Старик ведь, — успокаивающе сказал Валеев.

Полковник не стал ждать, когда за столом скучно станет. Он посуровел всем лицом — от глаз до подбородка, в углах рта обозначились морщины. И встал. Прихрамывая, вышел в прихожую.

Поплавский снизился и пошел на одной высоте с чужой машиной, медленно обгоняя ее. Солнце уже задело гребни волн, и они, по-океански громадные, вспухали внизу, словно гигантские, светящиеся изнутри холодным светом пузыри.

Потом была встреча с матерью и сестрами. Младшая, Танька, выросла до того, что, увидев ее, Курашев рассмеялся. Она сначала расстроилась и покраснела — голенастая, ногастая девка обещала быть красивой — это было видно и по разрезу глаз, и разлету темных, но не черных бровей, и по тому, как трепетали тонкие крылатые ноздри.

В Москве, в клинике, Мария Сергеевна видела много блестящих операций. Это была иногда поразительная виртуозность, награждаемая аплодисментами, когда оператора в коридорах встречали студенты и врачи, наблюдавшие за операцией издалека, с комментариями руководителя практики. Оператор — усталый, подчеркнуто замкнутый — шел сквозь расступающиеся перед ним белые халаты и крахмальные колпаки.