Штамба

Он проходил мимо студенческой столовой. Там была очередь. И он увидел: на подоконнике сидел парень и вязал узлы. Он делал это так виртуозно, что Арефьев остановился и засмотрелся. Движения, которыми парень вязал кетгут, были молниеносны. За всю свою хирургическую практику Арефьев встречал подобную способность всего несколько раз. Теперь Ваня — уже не Ваня. Арефьев почти подарил ему тему — операции на автономно-охлажденной почке. Теперь уже у Вани тридцать наблюдений. Арефьев вел Ваню Саенко от ступеньки к ступеньке, находя какое-то мучительное наслаждение от своей щедрости. И он не оставлял его все эти годы. Об этом знали все. Арефьев был достаточно искушенным в житейских делах, чтобы не понимать, что Ивану трудно под его покровительством. Но ничего изменить уже было нельзя. Да Арефьев и не стал бы изменять. «Ну, уж это пусть сам для себя устраняет».

Залив дымился. Чайки нет-нет да и падали в мазутную с зеленым воду. И медузы колыхались на пологой волне у бортов кораблей. И стучало что-то с размаху, глухо и протяжно. И простукивал где-то всю эту толщу движения и тишины крохотный, словно у ее мотоцикла, движок. И рыбой пахло, и солнцем, и снегом. Первобытные запахи какие-то текли в душу Стеши и тревожили.

— Нет, сама ты ничего не скажешь. Мала еще, голубушка. Спрашивай у отца.

Он почти не скрывал иронии, а если и скрывал, то не настолько, чтобы бабушка не догадалась о ней. И этого она не могла ему простить. Три года «они» прожили еще вместе, он — временами наезжая — на месяц-полтора, не больше, и исчезая потом на полгода… И все решилось так, как должно было решиться и как бабушка под конец уже говорила дочери вслух: «Лучше сейчас, чем потом, когда тебе уже нельзя будет устроить свою жизнь…» Он уехал совсем, а дочь со Светкой осталась.

…Перевязка только началась. Ольга сказала в маску: «Здравствуйте».

— Я летал восьмого августа, полковник. Мне и по сей день снится, точно летаю наяву — может, в тысячный раз снится.

Мария Сергеевна с тревогой помнила о десятой палате — детской, в которую вот-вот должны были они войти. И, наконец, — десятая. На кровати у окна — Володя Зорин. Ему было одиннадцать лет. И он умирал медленно и тихо, и казалось, он сам знал, что умирает. Мария Сергеевна каждый раз собиралась в эту палату с отчаянием и возвращалась чуть ли не в истерике. У Володи оказался тяжелый наследственный порок сердца. Недостаточность возрастала медленно, но неумолимо, она словно высасывала из мальчика кровь — он худел, хотя, казалось, худеть дальше было некуда. И только глаза его не умирали. Они светились изумленно и преданно на его прозрачном личике.

— Знаешь, Оля, я сама удивляюсь, отчего она такая. У меня душа болит. А я ничего сделать не могу — и руки не доходят, и не знаю, что нужно, чтобы она стала настоящим ребенком. Ужас какой-то, безотцовщина, отсюда и все качества.

— Они ребята настоящие. И ты, Курашев, спокойно можешь остаться здесь на КП.

Зимин угрюмо усмехнулся и буркнул:

— Знаешь, командир, — страшно.

— Вы врач? — спросила она. — Я только что догадалась.

Она работала долго, пока не перестала ощущать в руке черенок кисти. Тогда все отложила в сторону. Было уже около четырех часов. Солнце подкрадывалось к мольберту. Еще десять — пятнадцать минут, и в краски ударят блики с пола.

Был семинар завотделами по промышленности, и сегодняшние дела и разговоры не оставили тогда в его душе места для Эрмитажа. Да и не только для Эрмитажа. А теперь ему вдруг показалось, что он прожил странную жизнь — жизнь без середины, в ней были только истоки — тот самый первый зал Эрмитажа — и конец ее — не смерть, а все, чем он занимался всегда. Время от времени он обводил воспаленными глазами свою палату, заваленную книгами и журналами, сожалея, что он один сейчас, и радуясь оттого, что все же никто не видит его слабым и раздавленным.

— В штабе или дома?

— Ты знаешь, зачем он приходил? — спросила Стеша, едва за полковником закрылась дверь.

…Бомбардировщик летел впритирку к границе. Чужие пилоты не поворачивали голов, он видел их силуэты, потому что солнце просвечивало кабину насквозь.

— Давай помогу, — неожиданно сказала Нелька. — Красиво у тебя получается.

— Видели, капитан? Тот самый…

И вдруг почувствовал, что может говорить: в горле было прохладно и мягко, и язык сделался невесомым и послушным. Но он понимал, что в любой момент силы его иссякнут, и договорил медленно, подбирая легкие, удобные для произношения короткие слова.

Почти два часа Алексей Иванович, а также Валеев и Зимин, и сосед Штокова по квартире, артист в пальто поверх майки, стояли на лестничной площадке, курили и почти не разговаривали. Лишь около шести утра Жоглов нашел в себе силы вновь пройти в квартиру. Жене Штокова, Софье, было плохо, у нее сидели соседки.

— Да, только — быть.

У самой Людкиной двери он помедлил, точно сгруппировываясь перед взлетом, и резко позвонил. И потом он подумал даже с облегчением, что дома никого нет — так тягостно тянулось для него время перед закрытой дверью.