Штамба

Ан-8 удалялся от них, чтобы через минуту-две, когда освободится полоса, снова прийти сюда.

— У вас мало времени, Игнат Михайлович, — отозвался он негромко, четко выговаривая имя профессора. — Больные поймут. Они уже сами давно знают о вас, дорогой коллега.

Некоторое время они оба молчали, затем полковник, щуря и без того узкие глаза, сказал:

Он летел в нарастающую зарю, чувствуя себя совершенно открытым, словно принимал ее к себе на грудь.

Скворцов курил, глядя в окно. Меньшенин писал. Он помнил всех, кто умер у него, всех до единого. Каким бы безнадежным ни был случай, он помнил каждого. Он помнил и такое, чего никто, кроме него, помнить не мог, потому что не видел и потому что тот контакт, который устанавливается у хирурга с больным, невозможен более ни в каком случае. Он неповторим, и человек открывается здесь только одному хирургу и никому больше. А мальчишку и его мать он так далеко пустил к себе в сердце, что, потеряв Колю, он потерял бы многое. Он отдавал себе отчет в том, что думал сейчас.

— Ты куда это, доча? — спросила Мария Сергеевна.

— Ничего, — помолчав, ответила Наталья.

— Я этого не говорила, мама!

Время от времени Поплавский говорил с землей. Со «Стеблем». И когда земля густым спокойным голосом начштаба обращалась к нему, пилоты в летящих машинах замолкали.

— Ну и за это выпьем! Ой и выпью же я за тебя, сосед, мужу не опохмелить.

— Давай, давай, что там припас… Генерал тоже примет… Так я говорю, Волков?

— А что бы ты успел сделать? — ответил Артемьев и тихо добавил: — Да и узнал-то я минут за десять до того, как ехать тебя встречать…

— Сегодня. Он пришел в университет. Я видела его. А потом мы были в Никоновском тупичке.

— Ты спи, спи… Я тут еще малость посумерничаю, — ответил он негромко. Но она, он слышал, встала, накинула халат и пришла. Она пододвинула стул к его столу и села, облокотясь и подперев щеку кулаком. Сейчас на ее лице не было красок. И оно было некрасиво. Полноватое, уже стареющее лицо, морщины у глаз и под подбородком, полные сухие губы и волосы, примятые во сне, какого-то усталого цвета с проседью. Но его что-то словно толкнуло в самое сердце, остро и глубоко возникло, и со дна души его засветилось полузабытое, полустертое. Он увидел в ней, во всей ее повадке смотреть на него, в какой-то едва уловимой тени висков, — то свое, давнее-давнее.

Алексей Иванович отложил рукопись. Он неожиданно для себя стал думать о войне. Он снова вспомнил, как выходил из окружения, как в лютой ненависти горело все у него внутри, как продирался он через болота и леса, заросший, голодный, покрытый коростой грязи и крови. Если бы кто-нибудь за час до начала войны сказал ему, что через несколько дней он станет таким, он посчитал бы его если не сумасшедшим, то провокатором. Тогда ему не было видно всего. И если он, уже вырвавшись почти с того света и снова превратясь в подтянутого, распорядительного, только посуровевшего политрука, встречал колонну беженцев, видел сгоревшие от бомбежек эшелоны, — он думал, что это только здесь, а в другом месте все совершенно иначе, и вообще — везде на войне иначе. Но теперь-то он точно знал, как все это было, каких жертв стоила победа и как велик был подвиг народа. Он совершенно неожиданно для себя подумал, что если изображать дело иначе, — это как раз и будет умалением роли партии, воспитавшей народ таким.

Чувство утраты, что ли, овладело ею настолько, что она даже на некоторое время перестала замечать, что происходило в операционной. А когда снова стала отчетливо все видеть, то на экране опять возникло лицо матери. «До чего же она красива, — подумала Ольга. — И, наверно, любить такую женщину — счастье. И такой быть — счастье».

Их встречали главный инженер и еще несколько человек. Знакомым Алексею Ивановичу был только главный инженер, не старый, но уже лысеющий лобастый мужчина невысокого роста в мягкой нейлоновой куртке.

— Здравствуй, — сказала она первая тихим, почти бесцветным голосом, глядя прямо в его пожилое, но крепкое, словно чеканное лицо. Она себе и представляла его таким.

— У меня сорок две машины, — сказал полковник. Он начал громко, но была тишина. И он понизил голос: — Чайки, Ил-шестнадцатые, эскадрилья Ил-вторых.

И еще одну ночь она провела на пропахшем сеном и овчиной чердаке с Сережкой. Рассказывала ему сказку. Сказка-то вышла странная — про принцессу Люську, про Маленького хозяина Большого леса, который знал всех зверей и все деревья по имени, и про то, что принцесса Люська ходит по свету в поисках правды и когда найдет ее, то обязательно должна приехать к Маленькому хозяину Большого леса.

Дутик под правой консолью подломился, и истребитель, чертя правым крылом по бетону, пошел кругом. Синие искры веером летели из-под консоли. И так было долго, пока земля не остановила его.

— А ты еще раз скажи…

В половине шестого он посмотрел на часы и сказал: