Штамба

— Он?.. Он хороший парень, шофер он. На комбинат нас вез. Ты не думай. Он ни при чем… Я сама выбрала. Тогда снега выпали — необыкновенные. Так сами рыбаки говорили. Потом шторм припер льды. Работать в море нельзя. Сидим. Я нет-нет да и найду шофера своего. То с женой его видала — в кино он ходил. То с парнями у катеров возится. Высокий, сильный. Ты знаешь, какие мужчины бывают? Вроде и силы в нем нет — руки тонковаты, плечи не те, а поглядишь эти руки-то, они из стали витые, а плечи — хоть воду вози. Он еще в свитере ходил. Жена его улетела к матери, а тут свадьба — наш студент на студентке женится. Для экзотики прямо на путине. Позвали мы всех, кого знали из местных. Ну, а я его. А потом утром он спрашивает:

— Дежуришь? — хрипло спросил он.

Голос Марии Сергеевны, когда она произносила имя женщины, содержал столько тепла и нежности, что имя это показалось Наталье огромным-огромным. Она даже невольно повторила его про себя: «Сте-ш-ша».

— Обед сварю.

Ровно в десять в операционную заглянул Меньшенин. Он поразительно менялся, стоило ему ступить через порог клиники. Он словно бы утрачивал свои житейские мужские черты и оставался только хирургом. А может быть, это просто казалось — так сильно было влияние всей его личности, всей его кряжистой фигуры. И когда он смотрел своими маленькими, глубоко посаженными глазами, то и в голову не приходило никому замечать его некрасивое медно-красное, безбровое лицо с толстым широким носом, тяжелым подбородком и большими, в трещинках, губами. И в нем, в сегодняшнем, ничего, казалось, не оставалось вчерашнего, того едва заметного, но вполне ощутимого позерства, проявлявшегося в том, как он был одет, как разговаривал с Марией Сергеевной, как наклонился над ее рукой, прощаясь.

— Вас не устраивает мое отношение к работе? — спросила она.

Все это ей вспомнилось, когда она шла через госпитальный двор к проходной.

А генерал, погруженный в свои раздумья, и Мария Сергеевна не замечали, какая мука заполняла Наталью. И от ее игривости не осталось и следа. И солнце, все более багровеющее и пронзительное, и уже изумрудно-зеленое небо над головой, и проглядывающая сквозь пятнистые от закатного солнца стволы деревьев, широкая темно-фиолетовая тоже от солнца, посерьезневшая накануне холодов река — померкли.

— Да, если ты и Поплавский отдадите ему часть своего…

«Теперь он уже над морем», — подумал Поплавский.

Своим тоном Барышев облегчал полковнику разговор с собой — он говорил почтительно и строго по форме.

— Но ведь он…

— Что — гонорар получил? — сказала она, кивая головой и садясь напротив.

Дежурный офицер помог ему отыскать шофера.

Утром, проводив его в эскадрилью, вдруг одела мальчишек. Сама оделась в мужское.

Наталья не хотела обидеть сестру, когда, проходя мимо, небрежно обронила:

И неожиданно Меньшенин заговорил негромко, но твердо, словно давно собирался сказать это и хорошо все продумал. Его не стесняло то, что они разговаривали в коридоре клиники и были видны со всех сторон. Их нельзя было не замечать. И Меньшенин, и Мария Сергеевна отчетливо понимали, что находятся в центре внимания — и даже не только врачей, но и всей клиники. Но почему-то их обоих совершенно не заботило, что они могут быть неправильно поняты. Может быть, чистота помыслов в отношении дела и друг друга не позволили им думать о том, что их поймут иначе, чем они понимали сейчас друг друга.

Кто-то придумал, что дети должны понимать нас, старших. А сами мы порою ничегошеньки не понимаем в них. А ведь они же взрослые. Боже мой, ну какие же они взрослые!

Мария Сергеевна не чувствовала себя хорошо подготовленной к операции.

Долго за спиной Волкова было тихо. Слышалось только дыхание Марии Сергеевны. Потом прозвучали ее шаги. Мария Сергеевна подошла к торшеру и включила свет.

Маршал остановился на крохотной площадке между двумя лестничными маршами. Тонкий, с непокрытой головой. И стоял, положив руку, стискивающую замшевые перчатки, на перила. И был бы он издали со спины похож на юношу или даже мальчика, не будь столько напряженности и выправки в его фигуре. Река поразила его. Он молчал, светлыми глазами оглядывая то, что открывалось ему. И когда Волков с дочерью спустились на эту площадку, маршал сказал, чуть отклонив голову в сторону Волкова:

Он рыскал над морем, и с земли уже не могли помочь Курашеву. Резко уйдя на малую высоту, самолет словно «подныривал» и потом в глубине над нашей территорией, о которой не имел сведений или где предполагал местонахождение наших станций, он взмоет вверх, провоцируя их работу.

В санитарной линейке врач протянул ему марлевую салфетку, остро пахнущую больницей. Барышев вертел ее, не понимая, чего от него хотят, потом машинально вытер ею лоб и понял: для этого и дали салфетку, все его лицо было мокрым, была мокрой под шлемом голова и пот струйками стекал за уши, с висков по щекам, по желобку на шее…