Шторм на Крите

Антон Ильич воспрянул на мгновение, но тут же подумал о том, что, поступая так, он оставит Юлю с матерью на целых полдня. И Наталья, конечно, не преминет воспользоваться такой возможностью и наговорит Юле бог знает чего. Так что, к тому времени, когда они увидятся, Юля уже будет настроена против него.

Сколько он так просидел, обхватив голову руками, он и сам не знал. Ложиться не хотелось. Спать он не мог.

Нередко случалось Антону Ильичу, попав в передрягу и ища выхода, ложиться спать и, проснувшись наутро, находить решение, да такое легкое и такое верное, что он только диву давался, как эта простая мысль не пришла ему в голову накануне. Вот уж действительно, утро вечера мудренее, убеждался он в такие минуты. Однако сейчас все было по-другому. Он чувствовал, что к утру ничего не решится и что на этот раз его метод не поможет ему, ибо нет из этой ситуации выхода легкого и верного, нет его сейчас и не появится утром. Ему было страшно ложиться и заснуть. А больше всего он страшился пробуждения. Стоило ему только представить, как он проснется утром, вспомнит об этой ночи и все произошедшее навалится на него с новой силой, как его пробирала дрожь. Нестерпимо было осознавать, что ничего нельзя изменить и он вынужден будет продолжать жить в этой комнате, ложиться в эту постель, видеть по утрам Наталью, разговаривать с ней…

Не в силах больше оставаться в комнате, Антон Ильич одним махом поднял себя из кресла и пошел на улицу.

Рассвет еще только зачинался. Ночная тьма на небе еще не расступилась, только на горизонте слегка посветлело. Кричали петухи. Порывисто дул ветер и, кажется, моросил дождь, но Антон Ильич ничего не замечал. Покачиваясь, как пьяный, он спустился по ступеням и пошел к морю.

Дойдя до пляжа, он упал прямо на песок и обхватил голову руками. В груди давило, больно было дышать. Хотелось вдохнуть широко, изо всех сил, чтобы прогнать эту проклятую тесноту из сердца, и он открыл рот и поднял плечи, но только закашлялся и схватился за грудь. Что же делать, что же теперь делать, билось в голове упрямым вопросом? Он поднялся – надо хоть что-то делать, не сидеть же здесь, в самом деле, сказал он себе. Хотел пройтись, но не смог и двух шагов ступить. Склонился, уперся руками в колени и застонал. Сердце его будто плитой придавило, и плита эта не давала ему ни двигаться, ни дышать. Он снова попробовал распрямиться и задышать, но от боли схватился за сердце. В груди сжимало так, что, казалось, ребра треснут. Он поднял голову, вокруг никого. Уже не ночь, но еще и не утро; погасли на небе звезды, густая темнота уже сошла и уступила место для новой зари, но утро не спешило приходить, не вставало еще солнце, не сияло небо, молчали птицы, сырая холодная полутьма предрассветного часа нависала над берегом и над морем, серые холмы стояли неподвижно, меж ними застыл туман, и не было в этом зловещем и сумеречном пейзаже надежды, какая обычно охватывает человека, глядящего на восход нового дня. Сердце обдало острым пронзительным одиночеством, будто в домиках на холмах не жили люди, не спали в своих кроватях туристы, не готовились вскоре подниматься на работу уборщики и официанты – будто был он один-одинешенек на этом острове и в целом мире. Он пошел ближе к морю, волоча по песку непослушные ноги и не отнимая рук от сердца. Как полуношник, проснувшийся некстати посреди ночи, когда все кругом тихо и покойно, и самое время спать, а он один мается, не может уснуть, и подняться тоже не может – рано еще, и темно, и делать в этот час совершенно нечего, и ноги слабы и не держат и отказываются идти, и все тело зябнет и дрожит от слишком раннего пробуждения – как полуношник брел по берегу Антон Ильич, растрепанный, неприкаянный, никому не ненужный.

Море ложилось к его ногам беспокойными волнами. Оно было таким же, как всегда в ветреную погоду, шумным, брызжущим, только сейчас казалось еще глубже и еще темнее. Сколько раз он встречал рассвет здесь, стоя на этом месте, сколько раз окунался в эти непослушные волны и выходил на берег бойко и молодо, под задорный смех Юли, так может, море поможет ему и теперь?

Рывком он скинул с себя одежду и пошел в воду. Не чувствуя холода, он шагал вперед, по темным, бурлящим от ветра волнам. Долгое время вода не поднималась выше колен, но он шел, не останавливаясь, и когда дно под ногами стало опускаться, бросился в волны и поплыл. Море подхватило его, словно только и ждало, чтобы принять в свои объятия. Обняло, закачало и – понесло. Он плыл, раскидывая руки, словно хотел объять собой всю морскую ширь, затылок его леденел, когда он нырял в волну, все тело щипало и горело, боль, что сдавливала грудь, задвигалась, заскрипела под ребрами, сжала в последний раз и вышла из-под сердца. Он взмахнул обеими руками и, убедившись, что может дышать нормально, жадно поплыл дальше. Вот он, единственный мой друг, подумал он, обнимая море.