Штормовой день

Я чувствовала, что не могу согласиться с Элиотом. Старость, как это было в случае с Гренвилом, способна сохранять достоинство и смысл. Лишь недавно познакомившись с Гренвилом, я успела его полюбить, он стал частью меня. Мысль о его смерти была для меня невыносима.

Стараясь оставаться на почве практической, я сказала:

– А вы не могли бы расплатиться с мистером Пэдлоу как-нибудь иначе?

– Я мог бы продать гараж. По тому, как идут дела, все равно этим кончится.

– Я думала, что дела там у вас идут прекрасно.

– Пусть все так и думают.

– Но если продать гараж, что вы будете делать?

– Ну а что бы вы могли мне предложить? – Он сказал это весело. Так говорят с ребенком-фантазером, подыгрывая ему.

– А как насчет мистера Кембека и музея старых автомобилей в Бирмингеме? – спросила я.

– У вас обременительно хорошая память.

– Разве работать у мистера Кембека было бы так плохо?

– И оставить Корнуолл?

– Думаю, что это стоило бы сделать. Начать новую жизнь. Расстаться с Боскарвой и… – Я осеклась, а потом, подумав, эх, была не была, торопливо добавила: –…и вашей мамой.

– С мамой? – Опять та же веселость, словно я подстроила ему какую-то глупую каверзу.

– Вы знаете, что я имею в виду, Элиот.

Последовала долгая пауза. А затем:

– Думаю, – сказал Элиот, – вы пообщались с Гренвилом.

– Простите.

– Но ясно одно: либо я, либо Джосс, но кто-то из нас должен отсюда убраться. Как говорят в ковбойских фильмах, «в городке стало слишком тесно для нас двоих», но я предпочел бы, чтобы убрался Джосс.

– Не преувеличивайте значение Джосса. Из-за него не стоит копья ломать.

– А если я продам гараж и уеду в Бирмингем, вы поедете со мной?

– О Элиот…

Я отвернулась от него и встретила взгляд Софии на портрете. Глаза ее смотрели прямо на меня, и было такое впечатление, словно Джосс сидит здесь, слушая каждое наше слово и посмеиваясь. А потом Элиот взял меня за подбородок и повернул мою голову так, чтобы я опять смотрела на него.

– Слушайте меня!

– Я слушаю.

– Любовь – это не обязательное условие. Вы это знаете, не так ли?

– Я всегда считала, что это важное условие.

– Она приходит не ко всем. Возможно, к вам она и не придет.

Мрачная, однако, перспектива!

– Возможно.

– А в таком случае, – тон его был ласков и рассудителен, – разве так уж плох будет компромисс? И разве он не предпочтительнее работы с девяти до пяти до скончания дней и пустой квартиры в Лондоне?

Он нащупал мою больную точку. Я так долго была одна, что перспектива одиночества до скончания дней очень меня пугала. А Гренвил сказал: «Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей». И вот теперь все это приблизилось, ждет меня. Стоит только руку протянуть, принять то, что предлагает Элиот.

Я произнесла его имя, и он обнял меня, крепко прижал к себе, целуя в глаза, щеки, губы. София глядела на нас, но я не обращала на это внимания. Я говорила себе, что она давно мертва, а Джосса я уже вычеркнула из своей жизни. Зачем же мне обращать внимание на то, что думает обо мне он или она?

Наконец Элиот сказал:

– Нам пора. – Он слегка отстранил меня со словами: – Тебе надо принять ванну, смыть всю эту грязь с лица, а я должен достать лед из холодильника и заготовить все необходимое, чтобы выступить в роли усердного виночерпия для Гренвила и матушки.

– Да. – Я высвободилась из его объятий, отвела прядь волос с лица. Я чувствовала жуткую усталость. – Который час?

Он взглянул на часы. Ремешок на них, который я ему подарила, был еще совсем новенький и поблескивал.

– Почти половина восьмого. Мы могли бы здесь хоть всю ночь оставаться, но, к несчастью, жизнь продолжается.

Я устало поднялась. Не глядя на портрет, я подняла его и поставила обратно – в укромный пыльный угол с его паутиной и пауками, опять повернув лицом к стене. Потом я взяла наугад еще несколько холстов и поставила их так, чтобы завалить, загородить портрет. Вот теперь, говорила я себе, все стало как прежде. Кое-как мы прибрали в мастерской и прикрыли холсты упавшими и пропыленными простынями. Элиот выключил торшер, я взяла фонарик. Мы вышли, погасив верхний свет, закрыв и заперев дверь мастерской. Элиот взял у меня фонарик, и вместе, вслед за прыгающим кружком света, мы пошли по тропинке, то и дело оскальзываясь, спотыкаясь о притаившиеся кочки и камушки бордюра; а потом взобрались на блестящие от дождя мокрые ступени террасы. Над нами высился дом, за задернутыми шторами которого горел свет, а вокруг бушевал ветер и гнулись, раскачивались безлистые деревья.

– Вот уж не знал, что непогода может так долго длиться, – сказал Элиот, открывая боковую дверь, и мы опять очутились в доме. Холл встретил нас теплом и ощущением безопасности, и пахло в нем вкусно: тушеной курицей, которая готовилась на ужин.

Мы расстались. Элиот направился в кухню, я же поднялась наверх, чтобы скинуть с себя грязную одежду, налить ванну и понежиться в теплом ароматном пару. Я смогла наконец расслабиться и ни о чем не думать. Я слишком устала, чтобы думать. Вот засну сейчас, мелькнуло в голове, и, наверное, захлебнусь. Почему-то перспектива эта меня не слишком встревожила.