Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Естественно, что Академия наук сразу же включила эту работу в свои планы, а издательство прислало академику договор. Были сразу же высказаны пожелания, чтобы Тарле начал с последнего агрессора. Однако Тарле настоял на хронологической последовательности и начал работу над историей Северной войны, используя это время для убеждения руководства в том, что историю Великой Отечественной писать еще рано и что для этой цели должен быть создан специальный институт. Но все его аргументы, передаваемые «вождю», разбивались о желание Сталина иметь, наконец, книгу о себе, написанную всемирно известным, и что особенно важно, «буржуазным» историком — автором «Наполеона». Боясь, что Тарле от этого поручения… сбежит, Сталин ограничивает его зарубежные поездки странами, находящимися по «нашу» сторону «железного занавеса», и знаки отличий, сопутствующие почетным званиям иностранных академий и университетов, он получал в посольствах Норвегии, Англии, Франции и др. стран.

Эти личные осложнения в отношениях с правителем империи развивались на фоне процессов, не вызывавших оптимизма.

Первые признаки надвигающихся расправ уже дали о себе знать волной погромов, прокатившихся по Польше и другим территориям, находившимся под контролем русских войск. Хорошо осведомленный о положении в «верхах», в Москве и Питере, Тарле хочет иметь представление, как глубоко проказа антисемитизма разъедает страну, и его первый вопрос к прибывающим из провинции — об антисемитизме «на местах».

Никогда не создававший своего окружения по национальному признаку, в послевоенные годы Тарле начинает более внимательно относиться к приходящим в науку евреям. В остальном жизнь его остается прежней: он не стесняет себя «правилами примерного поведения», принятыми в империи, в его квартирах — московской и питерской бывают «нежелательные элементы» — люди, ущемленные в правах — с запретом находиться в этих городах, и даже иностранцы, ведет телефонные разговоры на всех европейских языках, задавая работу «слухачам», посещает посольства и консульства, давая согласие на приглашение без согласования в «компетентных органах». Получая в МИДе на просмотр «вражескую прессу» (он предпочитал западногерманскую, которая наиболее оперативно доставлялась в Москву), он не прятал ее, как «положено», давал посмотреть гостям и только просил не уносить. «А то мне попадет!» — говорил он, смеясь.

Ему не надо было слушать «голоса» — французскую, немецкую, английскую, итальянскую и испанскую речь он воспринимал на слух и спокойно говорил об услышанном. Попадая к нему, я ощущал себя в свободном мире, вернее, на островке свободы среди вязкого болота рабства и страха.

Первой ласточкой будущих событий стали печально известные постановления по вопросам культуры. Как всегда, идеологические бдения вызвали волну наказаний. Пока что они носили интернациональный характер, но почему-то «виноватых» евреев в массе оказывалось больше. Такая же картина повторилась в лысенковских «разборках» биологов. И здесь почему-то профессора-евреи оказывались более зловредными «вейсманистами» и «морганистами», чем представители «коренных» национальностей, и их фамилии чаще звучали в обличительной прессе и по радио. А доброжелатели объясняли народу: смотрите, сколько «их» окопалось на теплых местах и еще гадят!

До определенного момента аппарат Сталина для внешнего мира сохранял имидж страны-заступницы преследуемых евреев. Его посланцы в ООН даже делали заявления «об усилении антисемитизма» в Англии и США, отрицали причастность своей оккупационной администрации к судьбе Валленберга и к антисемитским выступлениям в Восточной Европе. Вероятно, это было необходимо, чтобы сохранить шпионов-«антифашистов», в особенности тех, кто был занят промышленным шпионажем в области производства вооружений, а среди них было немало евреев. Наверное, этим же, и, естественно, желанием насыпать Англии соли на хвост, объясняется поддержка усилий ООН в создании государства Израиль.