Штундист Павел Руденко

"дурью". В последний год, если Лукьяну случалось когда отлучаться, Павел всегда исполнял за

него все обязанности старшего брата, и все, мать в особенности, так и смотрели на него, как на

его будущего заместителя. А теперь вдруг – на поди! Ни с того ни с сего он отказывается и из

первого человека в общине становится последним. Она жестоко мучилась, хотя перед сыном

старалась этого не показывать. Но Павел это видел и глухо страдал. С матерью о своих

сомнениях он не заговаривал, да и вообще почти ни о чем не говорил. Он весь ушел в себя, в ту

внутреннюю борьбу и ломку, из которой он не видел выхода. После жгучей боли и ужаса

первых дней на него нашла тупая апатия. Он стал как-то равнодушен ко всему и ко всем. Раз

при нем кто-то заговорил о Гале и Панасе: они должны были скоро венчаться, потому что

приближался великий пост, когда православных не венчают.

Павел выслушал это известие совершенно безучастно: даже ухом не повел, точно никогда в

жизни не думал о Гале. Сердце его застыло и закаменело и, казалось, утратило способность

трепетать от радости и сжиматься от горя.

На моленья он продолжал ходить, но сидел в стороне и никакого участия ни в чтении, ни в

собеседовании не принимал. Службу обыкновенно вел Кондратий, а когда его не было – кто-

нибудь из других старших братьев. Старики, руководители общины, держались тверже толпы.

Они помнили Лукьяна и надежды, которые он возлагал на своего молодого ученика, и стояли

твердо против враждебного течения. Нужно было дать парню подумать, собраться с духом:

лукавый силен и всякие проделывает с человеком вещи. Они-то и удерживали общину от

окончательного выбора наследника Лукьяну. Между ними было решено ждать до великого

поста.

Раз – дело было в субботу – Павел возвращался с моленья домой. Матери с ним не было.

Она перестала ходить в последнее время на собрания, отговариваясь то работой, то нездоровьем.

Подходя к опушке леса, Павел заметил шагах в двадцати от дороги на срубленном пне

темную женскую фигуру. Он не узнал Гали и безучастно хотел пройти мимо. Он не узнал ее

даже по фигуре и по походке, когда она встала и пошла к нему навстречу.

– Павел, – окликнула она его, – здравствуй! Павел вздрогнул и вскинул на нее удивленными

глазами.

– Галя! Ты как здесь?

– Я тебя ждала, – ответила она, потупившись. – На деревне про тебя говорят кто одно, кто

другое, так я хотела тебя спросить.

– О чем? – проговорил Павел угрюмо. Галя не сразу собралась, как ему ответить.

– Ну что же, скажи, как тебе меня ругают,- проговорил он. – Может, и ты…

– Ах, что ты говоришь! – сказала Галя печально. – За что мне? А сказывали мне, что будто

ты от своих отбился, к нашим, значит, переходишь. Я вот и ждала тебя… Думаю, придешь. А ты

не приходишь… Вот я и сама… – сказала она с укоризной.

– Вот ты к чему? – сказал Павел. – Нет. Может, я и точно от своего берега отобьюсь. Да к

вашему меня не прибьет, нет…

Галя смотрела на него удивленными глазами. Ей хотелось спросить его, зачем же он

отбивается от своих зря, раз он не хочет пристать к православию. Но она не спросила. Тонкое

чувство любящей женщины говорило ей, что тут должно быть что-то глубокое и печальное, чего

она не понимает. Иначе отчего бы он был всегда такой грустный: она видала его изредка на

улице.

– Расскажи мне все! – сказала она с молодым порывом, взявши его за руку. – Я, может,

пойму. Отчего ты такой грустный ходишь?

– Не поймешь, голубка, – ласково отвечал Павел.

– Пойму! Ну, попробуй, – приставала она.

Они стояли под роскошным ветвистым дубом, который, как сводом, закрывал их своими

широкими ветвями. Вечерний ветер играл его темной крепкой зеленью, которая звонко

шелестела в ответ на всякое движение воздуха.

– Видишь этот дуб? – сказал Павел. – Что, если бы в одну ночь червь подточил его корень?

Дерево осталось бы стоять и зеленеть, и всякий, кто бы смотрел, сказал бы, что оно здоровое. А

оно уже умерло, и листья его попадают, и ветви посохнут, и ничем уж его не оживишь. Ну вот

это дерево я и есть. Мой корень – вера, а ее подточил червь. Поняла?

Она поняла его, но только совершенно по-своему.

– Бедненький! – сказала она. – Только чего тебе сохнуть? Я тебя теперь еще больше люблю!

Она неожиданно обвила его шею руками, и он почувствовал на своей щеке ее горячее

дыхание.

Для нее не существовало самого понятия о чем-нибудь вроде сомнений и охлаждений в

вере вообще. Слова Павла она поняла как подтверждение слухов, что он охладел к штунде.

– Я сегодня во всем отцу призналась, – продолжала Галя шепотом, – что люблю тебя, что

без тебя мне жизнь не в жизнь, что хоть камень на шею, хоть за Панаса – все одно. Он ругался,

чуть не побил, а потом ему жалко меня стало. Теперь я ему скажу… А то ты лучше сам к нему

зайди. Он добрый, даром что на вид такой сердитый.

Павел не прерывал ее. Ему невыразимо сладки были эти ласки и эта нежность.

– Ясонька моя, так ты меня еще любишь? Я думал, что уж все меня забыли. Не цураешься?

– Чего пытаешь, дурень? – проговорила Галя, нежно прижимаясь к нему.

– Так бросим мы все и поедем в чужедальнюю сторонку, где нас никто не знает, никто