Штундист Павел Руденко

– Да разве я что? – оправдывалась Ульяна. – Я только говорю тебе то, что завтра все скажут.

– Матушка!

– Ну не буду, не буду. Бог с тобой.

После ужина Ульяна не пошла оповещать братию, как собиралась, решивши, что успеется

завтра: скверные вести на замок запирай, а хорошие за дверь посылай. Она видела, что сыну не

по себе, что с ним что-то неладное, и ей хотелось остаться дома.

Павел ушел в свою светелку, служившую вместе и молельней, и зажег маленькую

керосиновую лампочку, которая осветила небольшой стол, скамейку и полку книг в темных

переплетах – его сокровище, источник утешения в скорби и бодрости в испытании.

Он вспомнил предерзостные слова Валериана относительно одного из Евангелий и нарочно

открыл именно это.

"Был болен некий Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее…", –

начал он.

Сколько раз перечитывал он этот рассказ, умиляясь и торжествуя. Он набожно углубился в

него сегодня.

"А что если это все неправда и это все кем-то после написано?" – шепнул ему какой-то

жидкий, противный голос.

– С нами крестная сила! – в ужасе прошептал Павел.

Он осмотрелся: его нисколько бы не удивило, если бы за его спиной оказалась рогатая,

черная, гримасничающая рожа самого сатаны.

Но в комнате никого не было, кроме черного кота, который сидел на столе, насупротив,

устремив свои зеленые внимательные глаза на своего хозяина.

Павел строго на него посмотрел, однако не прогнал: он был слишком развит, чтобы верить

мужицким суевериям и заподозрить своего Ваську в сношениях с нечистым. Он снова принялся

за чтение. Но рассказ Писания утратил свою волшебную силу. Он уже не воображал себя в

Вифании у ног спасителя плачущим его слезами, умиляющимся его добротою и ликующим

вместе с верными учениками при его победе над смертью и безверием. Он читал слова, которые

скользили по его мозгу, не проникая ему в сердце.

"А что, если все это неправда?" – раздался, в его душе убийственный, леденящий вопрос –

на этот раз громко и внятно.

Яд сомнения был впущен в его сердце, и он не мог и не умел его вытравить. Он отодвинул

дрожащей рукой дотоле всемогущую книгу.

– Господи, что же это такое? – в ужасе воскликнул он.

В душе его все помутилось.

Слова Валериана, которые, ему казалось, он пропустил мимо ушей, не прошли для него

бесследно. Верил ли он им теперь больше, чем там, по дороге, – он не мог бы сказать. Он знал

только, что он не может, как тогда, отмахнуться от них. Они засели в его мозгу, они нарушили

гармонию его внутреннего мира, разбили его душевное спокойствие. Он умел только верить, и

он верил просто, по-детски каждой строчке Писания, как прямому слову Божию. Сомневаться в

их правдивости было для него так же невозможно, как усомниться в свете солнца, в твердости

земли. Теперь он испытывал весь ужас дикаря, видящего, как вдруг померк диск солнца, или

чувствующего, что под его ногами дрожит и трясется земля. Если можно усомниться в едином

слове Писания, то ничто после этого не прочно.

Голова шла у него кругом. Не знакомый с бурями сомнения, он оробел от первого их

приступа и впал в малодушие. Он считал свою веру погибшей безвозвратно. Мысли, которые

прежде показались бы ему просто безумием, теперь назойливо лезли ему в голову, и он не умел

их прогнать. Они были до того дики, до того не похожи на его собственные всегдашние мысли,

что он ни на минуту не сомневался, что им овладел сатана; и он в отчаянии не видел, как

освободиться от его власти.

"Уж не сам ли диавол в образе молодого барчука ехал со мной дорогою?" – мелькнуло в его

раздраженном мозгу. Простой человек не мог так его испортить.

Холодный пот выступил у него на лбу.

– Господи, спаси и помилуй и отжени лукавого! – вскричал он, падая на колени и

простирая вверх руки.

В эту минуту за его спиной раздался раздирательный крик, похожий на плач ребенка.

Павел задрожал и обернулся: кот Васька, встревоженный его волнением, отчаянно

замяукал.

Павел с ожесточением швырнул в него полотенцем, которое первое попалось ему под руку,

и выгнал его вон. Ему показалось, что ему как-то полегчало. Он снова принялся за книгу.

Некоторое время все шло хорошо. Но вот ему попалось: "Сын Давидов", и тотчас же точно

какая-то пружина привела в движение его мысли и заставила их прыгать в мозгу, заскакивая и

забегая друг за друга.

"Сын Давидов! Но ведь только Иосиф был из племени Давидова, и он не был его сыном, –

при чем же тут царь Давид?"

Слова звучали такой насмешкой, что Павлу почудилось, будто кто-то тихо хохочет у него

над ухом. Это ядовитое замечание мог сделать только сам нечистый, потому что об этом

вопросе с Валерианом они не говорили.

Павел встал. Ему было душно; голова горела. В горле у него пересохло, как после долгого

пути по знойной дороге. Он пошел на кухню, чтобы выпить чего-нибудь.

Ульяна давно потушила огонь, но она не спала, прислушиваясь. Ей хотелось зайти к сыну,

но она боялась, как бы не помешать ему. Заслышав его шаги, она окликнула его:

– Павел, это ты? Не спится? Здоров ли ты, родной мой?

Спичка чиркнула в темноте. Ульяна зажгла каганец и, накинув платок на плечи, подошла к

нему.