Штурм

— Один Иван подобрался к угловому капониру и метнул в амбразуру тяжелую гранату. Сразу девять солдат и два унтер-офицера.

— А вы действительно немцы?

— А вам какое дело? Кто бы ни принес бумагу.

— Сдались в плен, чтобы шкуру спасти?

— Воевать ни к чему.

— Прекратить разговоры, разойдись! — скомандовал фельдфебель.

Возле парламентеров остался один солдат, в очках, — вроде караульный, но без оружия. Он тихо сказал Штейнеру:

— А я узнал тебя. Ты служил в нашем полку, я там был писарем. Шофер Штейнер, не так ли?

— Да, Штейнер.

— Не тебя ли собирались расстрелять, а ты улизнул?

— Я успел улизнуть. А что стало с полком?

— Его расколошматили в первый же день наступления русских, — сообщил писарь. — Осталось не больше роты, Половину гауптман привел сюда на усиление гарнизона форта.

— Тот, что с «бычьим глазом»?

— Он. Узнает тебя — не сдобровать.

— Пойди и доложи, — сказал Штейнер, чтобы выведать настроение писаря.

— Это не мое дело. Он сам узнает.

— Парламентеры неприкосновенны. А вот если вы все не сложите оружие, никому не сдобровать, и ни один не улизнет.

— Все решит командование.

Офицеры гарнизона совещались очень долго. Майсель курил и терпеливо ждал. А прошло уже больше часа. Штейнер только внешне казался спокойным. Когда Бычий глаз протрезвится немного и узнает унтер-офицера, дело может принять плохой оборот, как ни утешай себя. Надо же случиться такой неожиданной встрече.

Мартовским днем Штейнер шел по улицам Кенигсберга и читал на стенах домов грозные слова: за дезертирство — расстрел, за грабеж — расстрел, опоздавший из отпуска — дезертир, отбившийся от своей части — дезертир.

Он опоздал из отпуска на восемь суток.

Штейнер справился в комендатуре, где находится полк, и пошел к переднему краю. Он не торопился, зная, что ждет его. В штабе полка дежурил вот этот гауптман. Штейнер представился, как положено, и предъявил документы.

— За опоздание — военно-полевой суд, — сказал гауптман.

— Я хоронил жену, она погибла на заводе при авиабомбежке.

— Документ.

— Вот он, — показал Штейнер.

— На похороны один день, — гауптман отбросил бумажку. — Что делали остальные семь суток.

— У меня открылась рана.

— Справку врача.

Такой справки у Штейнера не было.

— Я лечился дома. Больницы переполнены. Полковой врач может осмотреть рану.

— Завтра вас осмотрит военно-полевой суд, — оскалил зубы гауптман. — О вас будет доложено господину командиру полка. А сейчас — под арест! Впрочем… — гауптман поднялся со стула и подошел к окну. — Прежде вы увидите кое-что полезное. Выйдем!

Недалеко от штаба стояла в плотных шеренгах рота солдат. Офицер прохаживался перед строем. Показались четыре эсэсовца. Они вели двух солдат, без ремней, в рваных шинелях, самых негодных, какие могли только найтись на складе. Возле одинокого дерева желтел бугорок свежей земли — там была вырыта яма. Осужденных поставили спиной к могиле. Один из них держался с видимой бодростью, не сгибаясь; ветер трепал распахнутые полы шинели. Фамилия его называлась первой в приговоре, который зачитывал офицер перед строем роты. И первым он принял смерть. Еще не донесся хлопок пистолетного выстрела, как он упал и исчез, будто провалился в землю, потому что издали яма была не видна. Второй осужденный упал сам, не в яму, а перед палачами. Он кричал, вероятно, прося прощения. Эсэсовцы выстрелили в него несколько раз и сапогами столкнули в яму.

— Вот как мы поступаем с дезертирами. Не нравится? Этих двоих я поймал. Они уверяли суд, что потеряли свой полк, заблудились в лесу. Идиоты! — ругался гауптман, — Возможно ли заблудиться на родной земле! Сволочи, трусы! За ночь у вас, унтер-офицер, хватит времени подумать кое о чем. Если суд приговорит, берите пример с того, первого, как надо держаться перед лицом смерти. Запомните, негодяй!

— Господин гауптман, я не все объяснил, — пытался Штейнер вставить слово в свою защиту. — Прошу выслушать. Я три дня искал жену под обломками кирпича. Там погибли сотни…

— А, струсил! Такое дерьмо мы расстреливаем каждый день. Хватит болтать.

Тогда гауптман не был пьян, но ругался грязнее пьяного и махал перед Штейнером тяжелым кулаком.

Унтер-офицера сунули в отдельную комнату недалеко от штаба. Он не трусил, предвидя, что будет завтра; ему не хотелось умирать, как эти двое, покорно и со слезами, без борьбы.

Часовой был всего один. Он стоял за дверью, порой обходил небольшой домик и заглядывал в окно с решеткой.

Убежать невозможно.

Да, времени хватало, чтобы подумать. Штейнер говорил правду, и суд мог бы поверить. Он показывал рану врачу и лечился дома, перед отъездом пришел за документом, но того врача на месте не оказалось — его мобилизовали в армию, а другие врачи не стали разговаривать со Штейнером — выкручивайся, как хочешь.

«Мы расстреливаем каждый день», — так говорил гауптман. — Им нужна очередная жертва для устрашения солдат. Доказывать суду напрасно. Гауптман — сволочь, и все, кто командует и судит, не лучше».