Штурм

Гарзавин не положил, а бросил бумагу на стол — что-то не понравилось ему в приказе. Пленных уже переписали — фамилии и занимаемые должности. Больше их не спрашивали ни о чем, и они не переговаривались между собой, ждали, когда и куда их повезут. Комдив задерживался у телефона: он хотел доложить непременно командарму, но командарм в это время разговаривал со штабом фронта.

— Их виль тринкен. Битэ!ꓺ — попросил тихо Лаш, и кадык под его щучьим подбородком непроизвольно двинулся.

«Тринкен» — слово, понятное почти каждому. Красноармеец, дежуривший у дверей, сказал:

— Главный генерал хочет пить.

— Принесите, — разрешил начальник штаба.

Красноармеец ушел и скоро вернулся.

— Откуда вода? — спросил Гарзавин у красноармейца.

— С нашей кухни, товарищ генерал.

— Пусть пьет.

Лаш выпил почти полный стакан. Пили и другие пленные, только Микош сидел отвернувшись.

Пленных угостили советскими папиросами.

Гарзавина удивляло и раздражало то, что в штабе дивизии относились к этим пленным, виновникам в смерти многих тысяч людей, с предупредительностью — то ли на радостях, что бои в Кенигсберге кончились, то ли в штабе настроились вести себя так, — все равно это ему очень не нравилось. Он подумал о том, что немцы такое отношение к ним, ничуть не злобное, почти добродушное и с любопытствующими взглядами могут истолковать по-своему: русские пялят глаза на немецких генералов и высших офицеров, как на диковинку, и неужели вот эти люди, без заметной военной выправки, в помятых фуражках и шапках, — победители?ꓺ

«Получается неловко, недостойно нас», — рассудил Гарзавин.

Ближе других сидел полковник. Гарзавин запомнил его фамилию с приставкой «фон». Оберст с явным интересом поглядывал на советского генерала, желая, видимо, завязать разговор.

— Вы, господин оберст, тоже танкист? — осведомился Гарзавин, полагая, что этот полковник обратил внимание на его погоны с эмблемой-танком.

— Нет, господин генерал, по образованию я инженер-сапер, раньше служил в танковой дивизии.

— Вам приходилось быть под Ленинградом?

— Да, мы были вместе с нашим комендантом.

При этих словах Лаш поежился, как от холода.

— Интересно бы знать ваше мнение, как специалиста, об инженерных укреплениях около Ленинграда, — продолжал Гарзавин.

— О, там очень сильные укрепления, мы не смогли преодолеть их, — заученной фразой ответил оберст и, чтобы переменить разговор, выразил удивление: — Господин генерал, вы очень хорошо говорите по-немецки. Можно подумать, что вы жили в Германии и там научились.

— Нет, я научился в России, в старой России. Мой дед по матери был дворянином, отец — кадровым военным, полковником царской армии. А я, как изволите видеть, советский генерал. Раньше в русских семьях, подобных нашей, было заведено учить детей с малых лет иностранным языкам, в первую очередь французскому и немецкому.

— Вы дворянин? Не поверю.

— Почему же?

Оберст молчал. Он был озадачен. Фюрер и высшие чины вермахта говорили, что в Советской России нет опытных военных кадров, они истреблены, и это были в большинстве выходцы из дворян. А сейчас с ним разговаривал один из таких советских генералов.

— Просто не верится… — только и сказал оберст.

— Вы полагаете, что я лгу? — спросил Гарзавин так громко, что все немцы посмотрели на него.

Советский генерал с пышной седеющей шевелюрой и совершенно черными, раскинувшимися в стремительном разлете бровями, с крупным орлиным носом, ждал ответа, не произнося больше ни слова, но, казалось, густой бас его все еще колеблет воздух, потому что мигали огоньки свечей.

— Не хотите сказать прямо, — басок стих, приобрел бархатистый оттенок. — Вы не ответили на мой вопрос об укреплениях Ленинграда. Я имею в виду доты, форты, подобные кенигсбергским.

Лаш явно был недоволен поведением своего оберста, который рассердил русского генерала-танкиста. Между военными людьми необходима корректность, и оберст должен был сказать: «Прошу прощения, господин генерал, но мне трудно поверить», — а он вместо этого брякнул по-солдатски: «Просто не верится». И чтобы исправить ошибку оберста, Лаш начал вежливо:

— Извините, господин генерал, но мне кажется, здесь нет допроса. Просто беседа, не так ли? Естествен разговор о боевом прошлом, профессиональный разговор. Мы уже не воюем. Все осталось позади, и есть что вспомнить. Я молодым лейтенантом участвовал в знаменитой Танненбергской битве, — Лаш умолк, наблюдая, какое впечатление произведет это на русского генерала.

— Я вас понимаю, — сухо, не повышая голоса сказал Гарзавин. — Вы гордитесь… А знаете ли вы, что русский генерал Самсонов после поражения у Танненберга покончил жизнь самоубийством?

Лаш не ответил, сгорбился, и Гарзавин, подумав: «У тебя ведь не отбирали пистолета», — продолжал подсаливать ему с еле уловимой язвительностью, и наши офицеры, не знавшие немецкого языка, полагали, что командир танкового корпуса беседует с немецким генералом для препровождения времени, о том о сем; а Гарзавин, сдерживая себя, говорил: