Штурм

— Да, здесь нет допроса. Но каждый советский человек имеет право спросить с вас ответ за все преступления, совершенные под вашим командованием на советской земле. Вы были под Ленинградом? Были. Я ленинградец, и в данном случае не как официальное лицо, а как житель этого города, говорю вам: вы приказывали обстреливать из тяжелых орудий жилые кварталы моего города, вы убили мою старушку мать. Профессиональный разговор, ха! Вы начали войну без разговоров, без предупреждения. Напали на нас внезапно. Знаем, что по приказу. Но и вам знакомо международное право. Следовательно, понимали, что война начинается преступным образом, и причастны к преступлению… Да, есть что вспомнить и предъявить вам счет. Но вам повезло, господин генерал. В плену никто вас пальцем не тронет. Даже не заставят пачкать руки, строить дома, которые вы разрушили. Вы будете освобождены от физической работы. Это не рыцарство с нашей стороны. Мы соблюдаем международные соглашения, в которых есть оговорка насчет пленных генералов. Но, пожалуй, я не прочь бы повести с вами профессиональный разговор, небольшой, по одному вопросу, — Гарзавин взял со стола последний приказ Лаша. — Как вы озаглавили этот документ! «Приказ на отход остатков войск». С какой целью отход? Сказано, что войска идут до встречи с русскими и сдают там все оружие и боеприпасы. Что это означает, перемирие, обмен оружием? Сдача в плен подразумевается? Да, конечно. А почему нет слов «прекратить сопротивление»? Помню, летом прошлого года в Белоруссии… Я там участвовал в боях. Сдавшийся в плен генерал Мюллер в своем последнем приказе обрисовал всю безнадежность положения немецких войск в «котле» и дальше — категорически: «Приказываю немедленно прекратить сопротивление…» А где ваша, так называемая, немецкая военная точность? Вы хитрите, господин генерал!

Распахнулась боковая дверь.

— Едем, — сказал комдив.

Пленных вывели на улицу. Офицер, начальник колонны, распорядился веселым голосом:

— Садить их в машины поштучно! Водители, держать интервал!

Безбоязненно светя фарами, колонна двинулась из города.

* * *

В ту же ночь генерал Лаш обратился по радио к остаткам гарнизона и приказал прекратить сопротивление и капитулировать.

В дегтярно-темное небо полетели ракеты, вспыхивали там звездами, рассыпались беззвучно, искры падали голубым дождем. На улицах притихшего города загорелись костры.

Немецкие солдаты во главе с офицерами шли на свет огней, складывали оружие, снова выстраивались в колонну и в молчании продолжали шествие к сборному пункту.

Всю ночь полк Булахова, как и другие полки и дивизии, принимал пленных. Гвардии полковник стоял у костра и смотрел на немцев и своих бойцов. Он следил, чтобы все оружие было сдано. Порядок соблюдался точно, и можно бы поручить дальнейшую заботу о пленных кому-нибудь из штабных офицеров, но Булахов не уходил.

— Сколько уже? — спросил он, глянув вкось, — там стояли штабисты с бумагами в руках.

— За десятую тысячу пошло, товарищ гвардии полковник.

А немцы все еще тянулись из темноты в свет костров, шли по четыре в ряд, неся в опущенных руках оружие. Гвардии полковник, высокий, прямой, стоял неподвижно и смотрел на немцев.

Вот этот, щупленький, пожилой, явно рад: бросил свою винтовку и, не взглянув больше на нее, поспешил в строй безоружных камрадов. Мальчишка из фольксштурма, одетый в непомерно длинную шинель, улыбался; его бледное узкое лицо с легким цыплячьим пушком на щеках, такое чистое в сравнении с заросшими лицами пожилых солдат, радостно светилось. Он задержался у костра. Булахов заметил, что шинель на мальчишке мокрая, от нее сразу пошел пар.

К куче брошенного оружия подошел высокий немец с длинным носом и тяжелым, как утюг, подбородком. Булахову показалось, что он уже встречал этого солдата на поле боя.

«Могло такое случиться. Мало ли было стычек… Сразу видать — закоренелый вояка. Он не бросил автомат, а как бы нехотя выпустил из рук. Спросить его, из какой дивизии? — подумал Булахов и оставил эту мысль. — Не стоит. Там запишут. А посмотрел на меня, как волк затравленный. Подозвать его? Э, не стоит. Все-таки не оружие они поднимают сейчас, а пустые руки».

К утру штаб полка подбил итог: принято и сдано по распискам семнадцать с лишним тысяч пленных — больше чем дивизия.

Расторопный связной Николка доложил командиру, что квартира для него подготовлена. После бессонных ночей, до предела напряженных дней вконец уставший Булахов не сразу понял, о чем говорит Николка. Квартира? Какая квартира, зачем? Надо лечь вот тут, в штабе, на диван, вытянуть ноги и заснуть.

Лицо Николки расплывалось в улыбке. Булахов видел его смутно.

«Мерещится… Я уже засыпаю». — Ты жив? — спросил он, вспомнив, что связной в первый же день штурма Кенигсберга изрядно хватил шнапса, несмотря на все разговоры врачей об отраве. — Жив, значит… Хотя семи дней не прошло. Ведь предупреждали… — говорил не очень внятно Булахов, разглядывая довольную физиономию своего связного.

— Нашему брату ничего не делается, товарищ гвардии полковник, — рассмеялся Николка.