Штурм бункера

Признаюсь честно, на протяжении получаса мне не удавалось выйти из нокаута глубокого удивления: почему я, ученик Антонова-младшего, ведать не ведаю ни о какой «пробке Антонова». Nonsence! Я знаю тут всё, мне положено, я защищался по Ринху, мне половину материала дал тот самый этаж, на который выводит нас этот хромой огрызок… ах, господа, простите мне мой эмоциональный всплеск: конечно же, джентльмену подобает сохранять достоинство и невозмутимость, даже если он увидит в своей ванной мертвую лошадь. Простите! Просто я очень хорошо знаю верхний ярус «Берроуза». А потом наш… достопочтенный проводник… как его?.. э-м-м-м… Улле! Вспомнил. Так вот, наш достопочтенный Улле выдал магическое словосочетание: «двадцать семь лет назад». А двадцать семь лет назад ваш покорный слуга еще был мальчишкой, хотя и, признаться, чертовски умным мальчишкой… пятнадцатилетний адмирал своих мечтаний! Тогда я знать не мог. Четыре года спустя Антонов уже числился моим научным руководителем, и он должен был, нет, просто обязан был рассказать о некой пробке – не сразу, так позже. Моя же тема! А он – ни слова. То ли чуял во мне что-то… не то… серый коршун академической науки, не знающий слов «умственная вольность», то ли… Когда ваш покорный слуга мысленно разворачивает карту верхнего этажа в «Берроузе», у него, простите за тягу к теории заговора, складывается странное впечатление: именно сюда, к границе квадрата 11, Антонов вообще не особенно кого-то пускал. Меня – чуть ли не в первую очередь, хотя в ту пору Аристарх Браннер, скажем без ложной скромности, считался лучшим его учеником. Итак, мы прервали размышление на словах «то ли». Расшифруем же!

Почтеннейшая публика! Внимание: иллюзион профессора Антонова-младшего. Кем вы видите его двадцать семь лет назад? Светилом? О нет, еще рано! Но уже вундеркиндом, защитившимся в восемнадцать и годом позже получившим первую собственную экспедицию – здесь, в «Берроузе». Славненько. С этого момента, господа, он постепенно принимает бункер у папы, квадрат за квадратом, как heritage, как своего рода family estate. Вы, конечно, можете, господа, заявить, до какой степени это не в традициях науки – по наследству, а не по заслугам, молокососу! А можете заявить прямо противоположное: традиции науки как цехового феномена проявили себя эксплицитно, как солнечное затмение: все его видят, но никто не в силах остановить… Какой ответ вам дать? Вы в обоих случаях и правы, и неправы. Да, молокососу. Да, обычаи цеха. Да, влияние папы велико. Однако… я, может быть, и не симпатизирую господину Антонову-младшему как личности, но в своем деле он проявлял неоспоримый, яркий, острый талант. Академический, разумеется, т. е. талант-для-узкого-круга-таких-же-специалистов, и всё же… А вот отец его как раз тогда начал слепнуть. В молодости именно здесь он подхватил синдром манускрипта. В те годы – чудо, мистика, ненаукопостигаемо! – здесь, на всех этажах «Берроуза», плескался воздух, насыщенный кислородом. Невероятно! Немыслимо! Но я уже говорил: Древний Марс – сплошная мистика. Здесь все умерло за несколько лет до того, как у нас началась Вторая Мировая. Все живое, я имею в виду. А вот имущество марсиан – да, господа, имущество, включая сюда воздух, пригодный для дыхания, и воду, пригодную для питья, – так вот, имущество по инерции еще сохранялось… кое-где. Воздух не уходил. Еще очень долго. По инерции… хотя какая тут может быть инерция! Задолго до того, как земляне впервые высадились на Марсе, кислороду, по всем глубоко научным законам, полагалось исчезнуть. Уйти через трещины в бескислородную атмосферу Марса и в ней совершенно раствориться. Но… Это Марс, господа. Здесь всё возможно.

Правда, сейчас кислорода тут уже нет. Индикатор на скафандре показывает совершенно отчетливо, no doubt.

А когда-то в «Берроузе», если не очень холодно, люди работали без скафандров. Антонов-старший, господа, натурально снял скафандр, потрогал… неведомо какую малую вредоносную частицу грунта, потер глаза… и чуть не отдал концы. Ох, я прошу извинить за речь в стиле охлоса, господа! Кто из нас совершенен? Антонова-старшего едва откачали, он женился, родил сына, проработал еще… сколько? Да неважно. Долго проработал. А позднее синдром все же вернулся и начал убивать его глаза. Чуть погодя – легкие. Потом – память… Он боролся – лет четырнадцать-пятнадцать. Успел детище своё наследнику передать. Ушел счастливым стариком, с утра узнавшим, что у него есть жена и сын… Миленько. А сын, мои благодарные слушатели, глядя на угасание отца, решил, полагаю, тихо тут всё закрыть, забетонировать, изолировать. Я уже говорил: ум есть, полета мысли нет, эмоции бушуют, но какие-то приземленные. Таков Антонов-junior.

– …я собирался вам всем сказать, опытным и неопытным: ни на шаг от группы без моего приказа! Иначе шкуру спущу и вот тут на полу освежеванным лежать оставлю. Всем ясно?

С кого это он собирается шкуру спустить? Для тебя, облезлый Призрак, заготовлены кое-какие сюрпризики… Впрочем, не сейчас.

– Ха-ра-шо!