Штурман

– Разве ты не можешь уйти и увести группу без Карт навигации? Ведь ты же Штурман!

– Уйти могу, – последовал ответ, – но не могу допустить, чтобы Карты оставались у Райхеля. Если это произойдет, то – с его человеческими качествами – беды будет не миновать.

Я подумал и вздохнул.

– Что я должен сделать, Трофимыч? Но постарайся, ради Бога, чтобы на этот раз все сработало!

Штурман посмотрел на меня долгим немигающим взглядом.

– Тебе будет, возможно, очень тяжело… Ты уверен, что действительно хочешь помочь?

– Я уже сказал.

– Тогда… сначала я бы убедился, что Карты действительно у Райхеля. Тебе придется с ним встретится.

Я нахмурился, – одна только мысль о встречи с подлецом профессором приводила меня в негодование.

– Итак, ты готов?

Колеса моего «Ауди» вновь зашуршали по покрывающему площадку перед особняком профессора гравию. Сначала мы с Трофимычем надеялись, что мне удастся попасть в Германию на месте, то есть в 1993-м году, но, после серии тщетных попыток получить заграничный паспорт по документу моего отца, мы решили, что использовать временной коридор – несравненно более легкий способ для того, чтобы покинуть бывшую советскую территорию. Подозреваю, что Штурман пошел на это без особенного энтузиазма – слишком велик был риск того, что я, очутившись дома, в своем времени, просто напросто позабуду о нашей договоренности и продолжу жить той жизнью, из которой был вырван когда-то коварством Райхеля. Однако Трофимычу не оставалось ничего другого, кроме как положиться на мое слово.

Точно так же, как и в первый мой приезд сюда, смеркалось, и экономка профессора уже зажгла фонари над массивными воротами, дабы у возможных визитеров не оставалось сомнений в том, что они на виду у хозяев, и делать глупости не уполномочены. На шпиле одной из башен дома, несущей скорее декоративную функцию, я заметил флюгер в виде петуха, чей клюв указывал точно на восток. Странно, что в прошлый раз я не видел этого украшения. Должно быть, волнение мое тогда было несравненно более сильным, и я просто не мог позволить себе отвлекаться на несущественные мелочи. Сейчас же, когда я знал об истинной природе профессорских «исследований» и, к тому же, сам некоторым образом пострадал от них, основным моим чувством по отношению к хозяину этих хором была клокочущая злоба, граничащая с ненавистью. Мало того, что этот человек обманул меня самым гнусным образом, сыграв на моем мнимом чувстве вины, он еще попытался стряхнуть меня, словно пыль с рукава, оставив гнить в мрачных тридцатых!

Однако ко всем моим негативным чувствам примешивалось еще и любопытство: я до сих пор не знал, какую именно цель преследовал Райхель, отправляя меня в прошлое. Ведь, по сути, никакой прямой пользы я ему и его планам не принес, скорее, наоборот – мешался под ногами и чуть было не увел у него из-под носа Карты Штурмана. Если и был во всем этом какой-то смысл, то он упорно не давался моему пониманию, хотя мне и показалось, что Трофимыч знает обо всем этом больше, чем говорит мне. Ну, да ладно, быть может, теперь мне удастся выяснить, что за роль отводил мне с самого начала гадкий профессор.

Мне открыли. На высокое, серого мрамора крыльцо вышла все та пожилая женщина и, поприветствовав меня сухим кивком, провела в дом. Света в коридорах было мало – видимо, хозяин предпочитал полумрак, – но все предметы были хорошо различимы.

Оказавшись здесь, я вновь ощутил некоторую скованность, как и в прошлый мой визит сюда, что заставило меня немного поостыть эмоционально и утратить долю своей категоричности. Я не мог не осознавать, что нахожусь не на молодежной вечеринке, где допустимо любое поведение, но в частных владениях большого ученого, величайшего в своей области, каковы бы ни были мои убеждения на счет его морального облика. Подумав об этом, я решил вести себя, как подобает взрослому мужчине, а не истеричной болезненной девице, что, несомненно, получилось бы, вздумай я поддаться переполнявшим меня изначально эмоциям.

Я ожидал, что меня вновь проведут в рабочий кабинет профессора, и был удивлен, когда женщина распахнула передо мной двустворчатую дверь в большую комнату, где, как я сразу понял, находился приемный зал. Массивная ореховая мебель, несколько кожаных диванов вдоль стен, высокие, под потолок, напольные часы и огромный обеденный стол овальной формы с расставленными вокруг стульями составляли его обстановку, в которой, как и в жизни самого профессора, не было ничего лишнего. Аристократическая утонченность и продуманность деталей странным образом граничила здесь с простотой и отсутствием претенциозности, и ясно было, что каждый предмет, каждый штрих обстановки служат уюту и удобству, но никак не показушной помпезности, что и отличает истинных хозяев жизни от слюнявых нуворишей и разбогатевших голодранцев. Видя все это, я, к своему удивлению и досаде, вновь начал испытывать неподдельное восхищение жизнью и достижениями живущего здесь человека, мысль же о самой его персоне заставила меня боязливо поежиться.