Штурман

Искушение приблизиться к окну и попытаться еще раз – хотя бы раз! – увидеть мою Аглайку было велико, но я поборол его, испугавшись мысли, что могу тем самым погубить всю затею и, не дай Бог, нарушить ход событий. Я не решился сунуться в божественный замысел, хотя давно уже и не был уверен в том, что Богу есть дело до выкрутасов проститутки-истории, изменчивой и беспомощной в руках такого проходимца, как треклятый профессор Райхель. Бесконечное разрастание Древа Миров было, должно быть, самой сутью бытия, и то, что где-либо происходит в настоящий момент, не имеет абсолютно никакого значения в глобальном масштабе. Я не знаю, как поступил бы профессор с Картами, окажись они у него, и допускаю даже, что великое знание, заключающееся в них, он употребил бы на что-то весьма непотребное, но вот удалось ли бы ему поколебать равновесие вселенной? Пожалуй, на этот счет я останусь скептиком.

Морозец, пробравшийся под хлипкую мою телогрейку, что я одолжил у бабы Клавы, напомнил мне о реальности окружающего и уязвимости моей телесной оболочки, которую я срочно должен был переносить назад, дабы не замерзнуть. Бросив прощальный взгляд на казавшуюся мне теперь такой уютной и родной избу Якова Угрюмова, я с сожалением вернулся в лог и вошел во врата, которые честный Трофимыч держал для меня открытыми.

Глава 26 И снова профессор

В глазах Штурмана заблестел огонек надежды, когда я, удостоверившись, что никто не наблюдает за нами, протянул ему добытый мною сверток. Возможность длительных бесконвойных свиданий, заслуженная Трофимычем безупречным поведением, сильно облегчала мне задачу, а паспорт моего отца – респектабельный и нигде не «засвеченный», убирал последние преграды. Мне, правда, пришлось несколько замаскироваться, чтобы скрыть возраст, но рыжеватые пушистые усы и недельная щетина меня отнюдь не портили, и я даже подумывал о том, чтобы навсегда оставить себе этот облик.

Меня, признаться, распирало от гордости за свой отважный поступок, я уже отвел себе роль едва ли не спасителя человечества от козней мерзавца-чародея и предвкушал триумфальное возвращение домой, в двадцать первый век, где я смогу наконец отдохнуть и спокойно насладиться воспоминаниями о своих мытарствах. Однако меня ждало горькое разочарование.

С видимым волнением развернув сверток, Трофимыч покрутил в пальцах и с нескрываемым отчаянием бросил на стол смятый лист толстой упаковочной бумаги, внутри которой ничего не оказалось.

– Так я и думал, – изрек он с горечью в голосе. – Пусто. Он снова обвел нас вокруг пальца.

Я не верил своим глазам. В чем же дело? Почему наша задумка провалилась? Ведь и Яков, и Трофимыч, а нынче и я решили задачу на отлично!

Все это я почти прокричал Штурману. Он же, видя мою беспомощность и навернувшиеся на глаза слезы отчаяния и обиды, сжалился надо мною и объяснил:

– Ты совершаешь ту же ошибку, что и большинство людей – придаешь слишком много значения словам, характеризующим время. Вот ты только что употребил термин «нынче»… Но уверен ли ты, что он вообще хоть что-то значит в этом деле? Твое «нынче» свершилось шестьдесят три года назад, так неужели ты думаешь, что Райхель, человек гораздо более сведущий в вопросах пространства и времени, нежели ты, не нашел мгновения и исполнителя, чтобы упредить тебя и выкрасть Карты еще раньше, а тебе, словно в издевку, оставить пустой сверток? Твоей вины в этом, разумеется, нет, и кусать себе локти – путая затея. Просто мы столкнулись с соперником, могущество которого огромно, и нет ничего удивительного в том, что ты запутался во всем этом сумбуре.

– Но ты?! Ты-то ведь знаешь и умеешь не меньше, чем он? Почему же ты ничего не можешь сделать?

– Я уже говорил тебе: я не борец и не воин, я – штурман, и это, к сожалению, единственное мое умение.

– Но ведь сумел же ты удавить Анну Юрьевну тогда, в лагере? Или твои «бойцовские навыки» избирательны?

Я был до того расстроен, что совсем не думал о том, что говорю, и сейчас же пожалел о своих словах. До бесславно погибшей потаскухи, которой судьба руками Трофимыча «выставила счет», мне давно не было никакого дела, однако мой собственный рок по-прежнему интересовал меня, что и стало причиной моей достойной сожаления несдержанности. Трофимыч же, похоже, нисколько не обиделся. Он лишь грустно посмотрел на меня и сказал немного непонятно:

– Если я верну Карты, то вернусь назад и уведу группу в срок, в 1897-ом году. Таким образом, случится так, что в 1988-ом, когда была уничтожена твоя, с позволения сказать, вожатая, меня здесь вовсе и не было, усекаешь?

– Так значит, она останется в живых? – спросил я оторопело, будучи не в силах ухватить нюансы быстрой мысли Штурмана. Вид у меня при этом был, должно быть, достаточно дебильным, потому что тот, взглянув на меня, рассмеялся и подвел черту:

– Я же говорил тебе когда-то: счет выставляет судьба, ну, а кто уж его предъявит к оплате – дело десятое…

Я предпочел не продолжать тему, чтобы еще больше не запутаться в материи, сути которой не понимал. Вместо этого я вернулся к вопросу более актуальному: