Шура. Париж 1924 – 1926

– Все верно. Наша главная задача – вернуть ребенка матери. Взрослые уже не так важны. И это не так просто, как кажется. – Оценивающе посмотрев на изумленную Шуру, она продолжила: – На самом деле сейчас несложно выехать из СССР в Германию. Если вы или член вашей семьи являетесь членом Коммунистической партии или публичной личностью, известным художником или кем-то подобным, то получить разрешение на выезд вполне возможно. Те, кто может представлять угрозу государству или попросить убежище в другой стране, находятся под пристальным взором властей.

– Но у нас в семье нет членов партии или известных людей.

– Боюсь, что ваша семья несет иную угрозу. Как для вас, так и для партии.

– Кажется, вы сейчас скажете то, чего я так боюсь.

– Возможно. Да, то, что ваши братья воевали в Белой армии, а также аристократическое происхождение вашей семьи, равно как и то, что вы, ваши братья и сестра покинули страну после революции, создает весьма неудобную ситуацию. Нам нужно будет хорошенько продумать историю Кати.

У Шуры на глаза навернулись слезы. Перспективы этой встречи окрыляли ее, ведь она думала, что у нее есть шанс встретиться с Ниной и матушкой. Теперь этот шанс становился призрачным. Но, вспомнив о том, как рыдала по дочери Татьяна, и грустные глаза Николая, стоявшего у моря, Шура подумала, что даже часть борьбы – только за Катю – стоит того. По крайней мере, девочка будет жить с родителями. Она задумчиво покрутила в руках рюмку. Надежда внимательно следила за ней, считывая малейшие перемены в настроении женщины.

– Пожалуйста, – сказала она, слегка коснувшись ладони Шуры. – Будьте терпеливы.

Шура не понимала, правда ли тон Надежды немного смягчился или это ей показалось. Чуть улыбнувшись, она поблагодарила собеседницу за понимание.

– Я терпелива, но все это так долго длится, что никакого терпения не хватает.

– Гриша вам уже все сказал. Я не могу ничего обещать, но приложу все усилия.

Шура кивнула. У нее не было выбора – пришлось довериться этим людям, больше ей ничего не оставалось. Надежда Михайлова – единственная, кто может помочь ей хоть как-то приблизиться к цели.

– Мои контакты гораздо более чувствительны к детям, – сказала Надежда, словно пытаясь успокоить Шуру. – Вне зависимости от того, насколько сильно они верят в святость революции, они не одобряют отлучение ребенка от семьи. Но когда речь идет о взрослых, о том, чтобы предоставить им убежище в капиталистическом мире, их взгляды меняются. Помните, эти люди отдают товарищей на казнь, потому что верят в свои идеалы.

По спине Шуры пробежал холодок.

– Если их мораль настолько гибка, как мы можем доверять им?

– Как я уже сказала, с детьми проще. А для взрослых ситуация всегда более сложная.

– Дорогая Александра Верженская, – сказал Гриша, который прежде не вмешивался в их диалог, – вы ведь знаете, что даже тех, кого на словах простили после того, как они покинули страну и осмелились в нее вернуться, либо расстреливают, либо отправляют в ГУЛАГ. Представьте, что случится с теми беглецами, которых схватят?

Шура занервничала еще сильнее. И вновь вмешалась Надежда:

– Поэтому если мы говорим о Кате, то ей можно оформить официальное разрешение на выезд. Кстати, кто-нибудь из членов вашей семьи знает об этом плане?

– Нет! – ни секунды не колеблясь, замотала головой Шура.

Она произнесла это с легким сердцем. Ведь после того разговора в Ницце она ни разу не упомянула о своих замыслах, ни в одном письме. Скорее всего, братья считали, что их сестра уже отказалась от своего плана.

– Очень хорошо. Не рассказывайте им об этом и впредь, пожалуйста, – сказала Надежда. – Более того, если кто-то из ваших знакомых, кроме тех, кого вы знаете очень хорошо, скажет, что у него есть новости о вашей семье из России, не верьте им и не делитесь ничем, что знаете.

– Это может оказаться ловушкой, – уточнил Гриша. – Они постараются проследить, не общались ли с посторонними те, кто остался в России. Могут даже подделывать письма или обещать, что доставят их вашим родственникам.

– Какой ужас… – пробормотала Шура. – Использовать людскую надежду…

– Ужасная правда жизни, – кисло улыбнувшись, сказала Надежда. Она дожевала наколотый на вилку кусок селедки и вернулась к делу: – Надеюсь, у вас больше нет вопросов. Я и так сказала вам слишком много.

Конечно же, вопросы еще оставались, однако Шура прекрасно понимала всю серьезность ситуации.

– Спасибо. Думаю, все, что мне нужно делать, – это дожидаться от вас вестей.

– Не от меня, а от Гриши. Меня вы больше не увидите.

За ледяным взглядом этой серьезной женщины Шура вдруг увидела нечто совершенно иное. Она была уверена, что дело не в выпитой водке и не в рассеянном свете дешевых розовых ламп. Надежда Михайлова, возможно, совершала каждую поездку в Советский Союз, зная, что она может не вернуться. И, несмотря на предельную осторожность, Шуре не оставалось ничего иного, кроме как довериться ей. Должно быть, за внешней холодностью Надежды скрывалось желание продемонстрировать то, что она никогда не сдастся под напором. Даже если попадет в сложную ситуацию.