Шуршание философа, бегающего по своей оси

Он только собирался оформить своё мычание в слово, как-нибудь, хоть рукой в горло, хоть выдавить через вены, но по ту сторону уже не было человека, там остались только гудки. Митч проглотил воздух, как лягушка, и это в который раз был совершенно беззвучный пустой воздух. Потом он закрыл телефон и выпил свой стакан, залпом опустил в себя, как жидкий белый флаг.

Вокруг была такая пульсация, как сердце стучало стульями, столами, комнатой всей. В груди сдавило, и он захотел встать, понес себя вверх, кое-как поднялся, крепясь за стойку руками – только бы не надломиться. Пробные шаги и никакой ориентации. Солнце из-за угла, и это, наверное, дверь, выход – туда надо. Кое-как выбрался.

А на улице зной. Медленно пошёл в сторону порта. Не было ни тележек, ни птиц. Хотя и тележки, и птицы были. Люди двигали предметы, двигались сами, ещё лицо – челюсти, рот, голова, и везде не единого звука. Океан лежал плавный, перекатывался волнообразно, и никакого шума из него – идеальное природное тело. Машины летали туда-сюда, торгаши вбирали через рот, женщина пела песню – такая глухая музыка, волшебные горы барабанов. Теперь он был дома, в своем мире, где всё тихое, где всё молчит.

В порту суета: время пришло. У капитана шевелились губы, старпом бил Митча по скулам кулаком, видимо, думали, что он пьян, но он ничего не отрицал, только стоял и улыбался, потому что в его мирке было так хорошо, так спокойно. Там всё замерло. Жаль, что этого раньше не произошло. Жить в полную силу не обязательно, если ты сможешь защитить себя так.

Человек стоял и смотрел на своё озарение. Вокруг была полная тишина. Теперь никто не сможет его обидеть, никто не сможет его разлюбить или предать.

ПРОЯВЛЯЯ ЧЕРЕЗ СЕБЯ (синоптикум)

Город расступился, и проявилась нечеловеческая равнина, на которой мягко вздрагивали под огромными пчёлами сочные виргинские цветы. Почти незаметно шевелилась горизонтально трава – остроконечные побеги, тонкий разогнавшийся воздух – еле осязаемый ветер – вился воображаемой змеёй по корке планеты. Ни единого звука – со стороны, и здесь, внутри, не шли эти привычные яростные войны растений, убивающих друг друга в борьбе за овладение минеральными солями – все брали, кому сколько нужно, и ничто не воевало ни с чем.

Жёлтая, но красная пещера с двойными озерами пряталась под землёй тут же, в обрыв ссыпались мамонты и гигантские олени, чересчур любопытные – вымерли. Над землей неподалеку гора встала – каменный хоровод. Время распалось – и невесомость невесомая так отчётливо проявилась тут, как будто всё это: и трава, и пещеры, и горы, и олень, как будто всё это особая была замкнутость, мысль, которая не могла себя увидеть со стороны и потому создала человека, чтобы он мог продумать её целиком. И человек этот приходил и на всё здесь смотрел, одновременно воплощая это, проявляя через себя.

– Вот видите, тут старые гранатовые сады, жилые дали и горло вулкана поющего. А здесь ничего нет, я здесь ничего не вижу, – этот человек говорил.

Этот человек – это была девушка, рождённая не здесь, но перерожденная первично здесь девушка по имени Фель, красивая и сплошная, как и эта равнина, со своими особыми знаками, мамонтами, укутанными в глиняные пальто, и девственными цветами растений.

Она не хотела ничего терять, но эти настроения общие, этот провал: когда люди увидели, как хороша эта равнина, они стали приходить сюда – тысячи людей сюда пришли и смотрели на эти места, и так они смотрели настойчиво, что, в конце концов, высмотрели всё тут, и ничего не осталось. И Фели не осталось в том прошлом виде: вышла вся. И на самом деле вышла – ушла, куда привели.

– Как я раньше одна была такая – уникум, а теперь я человек, как и другие, теперь я воплощаю их всех сразу – и никого.

И она долго смеялась над этим выводом, стараясь охрипнуть или исчезнуть совсем, и она смеялась так громко, что люди стали принимать её за свою, и они водили её на работу, и давали ей советы, и они пили с ней вино в кабаках, и лишали её невинности, и они двигали ей рот, чтобы оттуда выходили нужные слова, сверлили ей дыру в голове, и она кричала, а они руками подбородок ей вращали по часовой, преобразовывая крик этот в жизненную позицию.

Фель никогда не противодействовала этому: теперь она отображала людей, послушная и пустая – так она отображала их. Ей было некуда вернуться. И ей было нечего возвращать.

– Ну, что же ты, девочка, перестань. Выпей чаю и рассказывай то, что видела там. Они назовут тебя просветленной, – этим и будешь, – сказала какая-то голова.