Шустрик

Но мальчишки взрослели, обрастая новыми друзьями, желаниями, возможностями. Окончив смоленскую школу, Женя поступил в Ленинградский инженерно-строительный институт и поселился у дяди Павлика, чему тот был несказанно рад. Да только дома внук бывал редко – студенческая жизнь диктовала свои условия, и Женя иногда не появлялся в квартире неделями, ссылаясь на занятость в библиотеке. Дядя Павлик старался не унывать – главное, что Женя был рядом, в одном, пусть даже трехмиллионном, городе – и продолжал ждать. Детей, внуков, лета, хорошей погоды, благих вестей. С неожиданным приходом старости он научился жить только так – в ожидании.

Летом, после второго курса, Женя уехал на практику, и дядя Павлик, оторвав очередной листок со стены, увидел, что через неделю наступает июль, а значит, новое ожидание не за горами – приезжает Максим.

Но дома девятиклассник, первый красавец школы, чемпион города и вполне зазнавшийся Макс заявил, что ни в какой Ленинград он не собирается: друзей у него там нет, с дядей Павликом уже на второй день становится скучно, и пусть родители даже не думают его уговаривать – он едет в спортивный лагерь.

Дядя Павлик молча воспринял эту информацию и, повесив трубку, почувствовал, как слезы, которых он не знал с самого октября сорок второго, когда пришлось с одним патроном идти в атаку, душат горло и не дают нормально сглотнуть. Алевтина давно его бросила, и кроме старой-престарой нянечки из Санькиного приюта, да еще пары-тройки знакомых с завода у дяди Павлика больше никого не было. Соседи жили семьями, Женя, как известно, дома не засиживался – да что тут говорить, ситуация стара как мир. У каждого свои дела, и ему, старику, приходится доживать этот век в одиночестве. Это ничего, это нормально. И, поплакав, дядя Павлик смиренно вздыхал.

Он и знать не знал, что Санька здесь решения не принимала – Максим и Миша обсудили проблему в один вечер. Упертый сын стоял на своем, и Миша, жалея дядю Павлика и себя – за то, что влетит от разъяренного Шустрика, но в то же время одобрявший спортивное увлечение сына, ломал голову как поступить. В конце концов, Максим сам схватил телефон и, попросив телефонистку соединения с Ленинградом, на духу озвучил дяде Павлику «приговор», стараясь не обращать внимания на повисшее молчание в трубке.

Александра Семеновна злилась долго. Придя домой и, увидев виновато потупившегося Мишу и внезапно утратившего былой пыл Максима, она нахмурила брови и тут же поинтересовалась, что произошло.

Младший сын был копией мамы. Серьезный, но нетерпеливый, имеющий на все свое мнение, на этот раз он не стал спорить, а, опустив голову, слушал ее. Александра Семеновна кричала, что совершенно бессовестно бросать в огромном городе одинокого старика, и за долгий год не повидать ни друзей, ни няню, ни даже пылинки в славном Ленинграде! И если Максиму какой-то лагерь дороже родного деда, который когда-то вместо отдыха с окопа на окоп под свист пуль перебегал, чтобы такие как он на юга мотались, то хорошо, прекрасно даже – она берет отпуск за свой счет, и едет к отцу и львам одна, и пусть Миша живет целое лето на сушеных сухарях, если за сорок лет не научился соображать.

Выдав грозный монолог, Александра Семеновна, гордо вскинув голову, с размаха села в кресло, жалобно скрипнувшее под ней, и обиженно отвернулась. А Максим все также стоял, опустив голову, и ни слова мамы вспоминались ему в те минуты, а тяжелое, повисшее молчание в трубке, которое он так старался не вспоминать.

В Ленинград все же поехали вместе. И не в июле, а в сентябре, и не в отпуск, а на «ПМЖ», потому что Мишу, наконец, перевели, торжественно выдав ему звание полковника, и квартиру в новом районе города.

И если кто-то в семье ощущал грусть по поводу отъезда из привычного Смоленска, то при одном виде Александры Семеновны тоску как рукой снимало.

Она была необыкновенно, необычайно счастлива.

Конечно, она предполагала, что Ленинград уже не такой как раньше. Но переехав сюда жить, Александра Семеновна с горечью осознала, что, разъезжая по городам и весям, не успела заметить, как Ленинград, восставший из руин, отогнавший блокадные годы, засиял новой, другой жизнью. Она понимала, что пропустила какой-то важный переходный этап, когда в город начали съезжаться со всего Союза, толпами повалили туристы; когда забренчали в подъездах гитары, и поколение с пышной кудлатой шевелюрой, все дальше отодвигая от себя первую половину XX века, воздвигая новые десяти- и пятнадцатиэтажные башни, взяло на себя обязательство править здесь жизнью.

Ленинград приосанился, окреп – все больше заметались в нем следы зимы сорок первого, оборванных, послевоенных ребятишек, реставрации соборов и низеньких домов в центре. Здесь стало лучше с продуктами, но нормальной жизни мешали все те же унылые очереди, плохо ходивший транспорт и не очень большие зарплаты.