Шустрик

До сих пор не сумевшая сказать ни слова, Александра Семеновна оторвалась от галстука и перевела изумленный взгляд с пионеров на смотрительниц, со смотрительниц на женщин в костюмах, с женщин – на Мишу и детей, с детей на дядю Павлика… На дяде Павлике ее взгляд задержался, и внезапно ей вспомнилось, как он чуть ли не каждое утро просил ее зайти в этот музей.

– Ты ведь не злишься на меня за то, что я отдал эти вещи? – тихо спросил дядя Павлик и виновато потупился. – Если тебе не нравится, они могут все вернуть.

– Вернуть? – эхом повторила Александра Семеновна.

Нет, дядя Павлик решительно старел.

А потом они зашли в школу. И очень медленно, почти на цыпочках, Александра Семеновна шла по гулким коридорам, едва дотрагиваясь до стен, а за ней также медленно продвигалась вся толпа. И все – дети и взрослые в строгих костюмах, заворожено следили, как прислушивается она к школьным стенам, как улыбается цветам на подоконниках, как садится за новую парту в своем старом классе…А за ней как-то неловко присаживается ее грузный, поседевший муж в красивой военной форме, и как ребенок тянется к ее волосам, чтобы дернуть за воображаемую косичку, а она оборачивается, почти неслышно вскрикивает, и вместе они улыбаются друг другу.

Все оставшиеся два года, которые еще были отведены дяде Павлику, Александра Семеновна благодарила его за этот день. Он спас ей жизнь дважды – физически, в декабре сорок первого, и душевно, в январе семьдесят восьмого, когда сумел побороть тягучий страх воспоминаний.

Дядю Павлика похоронили на Волковском, рядом с ее матерью, и после поминок, отпустив мальчишек по своим делам, Александра Семеновна попросила Мишу пройтись домой пешком.

Они шли, вспоминали дядю Павлика, неспешно разговаривали про такие скоротечные, внезапно ушедшие годы…

– Знаешь, Миш, если бы я могла сейчас вернуться в свои двадцать лет, я бы провела день с куда большей пользой, чем делала это тогда, – сказала Александра Семеновна, когда они присели на скамейку отдохнуть.

– С большей пользой? – улыбнулся Миша. – Ты и так вертишься как юла – все успеваешь, всем помогаешь.

– Нет, я не о том, – тряхнула головой Александра Семеновна. – Польза – это не только переделать всевозможные дела. Это значит, увидеть прекрасное небо, вдохнуть запах сирени, послушать пение птиц. Почувствовать свободу жизни, Миша. Свобода ведь не только в терзании гитары в подъездах и курчавых головах, а свобода в том, что ты умеешь видеть этот мир выразительным, наполненным светом и жизнью. Жаль, что я поняла это столь поздно.

Миша внимательно посмотрел на жену и серьезно вздохнул.

– Знаешь, Шустрик, что определяет старость человека? – Александра Семеновна с интересом взглянула на него. – Когда он начинает вспоминать свою молодость.

– Да ну тебя! – рассмеявшись, по-дружески оттолкнула его жена. – Ничего всерьез не принимаешь!

– А все-таки ты не права, – улыбнувшись, прижал ее к себе Миша. – Мы всегда стремились к этой самой свободе. Просто ты вспомни свои не двадцать, а десять лет, Шустрик…

И он серьезно замолчал. И они еще долго сидели, обнявшись, глядя, как потихоньку темнеет в преддверии дождя встревоженное порывами ветра августовское небо, как, побросав в песочнице лопатки и ведра, разбегаются по домам ребятишки, и быстро пустеет тихий ленинградский двор.

– Ты совсем перестала читать стихи, – неожиданно сказал Миша. – Помнишь, как ты забавно прыгала по сцене с «Мойдодыром»?

– Еще б не помнить, – усмехнулась Александра Семеновна. – Ребята говорили – Венька Сапогов за кулисами искал, каким бы предметом в меня запустить… Я ведь Некрасова обещала…

– Почему ты больше не выступаешь? Ведь можешь организовать школьный вечер своих стихов, – предложил Миша.

– Не хочется, – покачала головой Александра Семеновна. – Да и к чему это? Я же не артистка, лучше детям навыки передать.

– Ты неисправима, – снова улыбнулся муж. – Собственно, это меня всегда в тебя и поражало: тяга к жизни и беспрестанное желание помогать другим. Пойдем-ка домой, дождь собирается.

– И я обещала дяде Павлику постоять у львиных голов, – и Александра Семеновна деловито встала.

Миша ничего не ответил, лишь поднял брови и краешком губ улыбнулся.

Через три месяца после кончины дяди Павлика в семье Кавалеровых-Алексеевых посреди ночи раздался звонок.

– У Нинки схватки! – заорал в трубку обезумевший Женя, и Миша с испугу выронил телефон.

Ночь прошла в треволнениях. Роды дались Ниночке тяжело, и Женя, метавшийся во дворе больницы и не знавший, куда себя девать от тревоги, то и дело принимался, проедая деньги в автомате, названивать брату, который, хоть и был младше на четыре года, но всегда служил душевной опорой и надеждой. Максим жил с родителями и оттащить прижавшихся с обеих сторон к трубке двух взрослых людей даже ему, спортсмену, было не по силам. Попытка уложить их спать закончилась крахом, и Миша с красными от бессонницы глазами по третьему разу перечитывал одну и ту же статью в газете, а Александра Семеновна взялась перестирывать белье, стиснув по обыкновению зубы.

В семь утра на свет, наконец, появился Кирюша.