Шустрик

– Мишенька, мальчики! – завопила она во всю мочь, когда Миша подоспел следом, вытирая полотенцем жирные следы от копченой колбасы на брюках. – Толстые, здоровые! С разницей в пять часов! Трое!!!

Миша так и сел на низкий столик, на котором стояли грязные тарелки с остатками печеного мяса.

«Толстые мальчики» и не подозревали, что в тот вечер в честь их рождения поднимали тосты первые лица страны, а их боевая бабушка, несмотря на то, что все это время тайно надеялась на рождение хотя бы одной внучки, до самой ночи танцевала лезгинку с не менее веселым дедушкой в военной форме с жирными пятнами.

Радовались и громко отмечали в Кремлевском дворце, шумно праздновали в тесной комнатушке ленинградской коммуналки, а по всей стране, тяжело дыша и заглядывая во все щели, медленными, но большими, неуклюжими шагами наступала, надвигалась «перестройка», призванная перевернуть и вытрясти до дна советскую махину со всем ее содержимым. Девяностые были совсем рядом, и Александра Семеновна, вливая в себя уже пятый бокал с вином, даже не подозревала, что ее подстерегают новые испытания.

Изменения дались трудно. Завод, на котором работал Женя, обнищал, и сын, поднимавший троих мальчуганов, оголтело кинулся в бизнес. Сообразительный Женя оказался преуспевающим бизнесменом: открыв свое дело по продаже яиц, он выжал из него три торговых точки, раскрутил продукцию, обзавелся своей «крышей» и собственным пистолетом. Ниночка плакала, что «не ровен час Женьку убьют», а Александра Семеновна, успокаивая любимую невестку, старалась не вмешиваться – взрослый мужик, раз сунулся – значит, чего-то понимает. Как и прежде, она вновь отличалась тем, что не страдала в эпоху перемен, а стремилась выжить и вселяла надежду в других.

– Может, и неплох он, бизнес-то этот, – задумчиво говорила она Ниночке, собирая близнецов на прогулку. – Квартиру скоро купите, детям одежку новую каждый день таскаете… Не на заводе же за куски мыла работать. Ну а риск. «Он всегда есть», —произнесла она, внезапно вспомнив, как неслись они с Мишей по Невскому в бомбоубежище. По привычке зажмурила глаза – где-то рядом с воем пронеслись огромные самолеты.

– Вас послушать, мама, так все в жизни прелестно, – горько отозвалась Ниночка. – Мне и коммуналки достаточно, лишь бы муж рядом был. Жили себе нормально, так чего придумали… Демократия, коммерция… Тьфу! – и Ниночка, вытирая платочком слезы, морщась, выходила из комнаты.

Миша тоже плохо воспринимал изменения. Если Александра Семеновна с большим равнодушием относилась что к советской власти, что к нынешней («Лишь бы люди могли спокойно жить»), то Миша демократию воспринял с подозрением. Армия, прежде самая сильная и стойкая в мире, напоминала Содом и Гоморру, и Миша расстраивался, видя ужаснейшую коррупцию, разрушенные военные заводы и части, недоумевая от поступков наглых солдат. Он служил генералом и давно собирался выйти на заслуженный отдых, но внезапные перемены застигли врасплох. В девяностые Миша оказался буквально с нищей пенсией; Александра Семеновна, продолжавшая работать директором в школе, ушла в еще больший минус. Денег стало совсем не хватать, и если бы не Женька, который теперь обеспечивал сразу три семьи: свою, тренера-Максима, тоже зарабатывавшего копейки, и родителей, – то Миша был уверен, что окажется с детьми на паперти.

К бытовым ссорам прибавились не только финансовые проблемы, Мишины стариковское ворчание и ревматизм, но и внезапное расхождение во взглядах. Александра Семеновна кричала, что нельзя все время читать статьи про то, как очередная фабрика оказалась в руках «новых русских», и смотреть криминальные каналы – Миша просто обязан поверить в лучшее.

Но то ли в силу возраста, то ли собственного консерватизма он не мог смириться с новыми порядками, и его уныние и вечные жалобы на жизнь стали порядком надоедать Александре Семеновне, которая изо всех сил старалась не падать духом. Миша превратился в угрюмого, ворчливого старика с морщинистым лицом, поседевшей, слегка облысевшей головой; редко выходил из дома и все больше лежал на диване, ссылаясь на боли в спине. Он горделиво отказывался от денег, которые совал ему время от времени приезжавший на новенькой иномарке Женя, и грузно поднимался с дивана, морщась от боли, когда сын оставлял деньги на полке в серванте. Миша расходился, дрожащими руками комкал бумажные купюры и впихивал их Жене обратно в карман, не обращая внимания на его попытки увернуться.