Шустрик

Александра Семеновна не отвечала. Толку-то? В старости все острее воспринимается. Разве они поймут, что все, что осталось у нее от прошлого – это львы и школа на Невском… И приют, из которого живых – она да Витька, прикованный к креслу. А из тысячилюдного Аничкова, наверное, совсем никого…

На Пискаревку ездила редко. Положить цветочки, молча постоять возле стелы. Слишком тяжело становилось здесь на душе – не могла она смотреть на сотни каменных плит, слушать шелестение веток. Во время прогулок по Невскому мысли занимали воспоминания, какой-никакой оптимизм, вера в лучшее, пусть и смешанная с темными вечерами и ударами метронома, а здесь был финал. Итог. Здесь царила смерть.

Дверь открывалась с трудом – все примерзло в доме. Половицы нещадно скрипели, и двое: кудрявый светловолосый мальчик в неповоротливом тулупе и худенькая курносая девчонка, замотанная в платки так, что виднелись только большие серые глаза – входили осторожно, боясь разбудить ребенка.

В комнате было светло. Валечка крепко спал в самодельной деревянной кроватке, причмокивая во сне. В углу на тахте, завернутый в рваные тряпки, тоже кто-то лежал, но оттуда не доносилось ни звука.

– Пойдем, Санька, – прошептал Миша, неуклюже разворачиваясь в своих валенках на три размера больше. – Тихий час, не до ослов им.

Он дернул Саньку за рукав, но та не шелохнулась. Прищурившись, смотрела на кровать, и ее серые глаза были крайне серьезны.

– Миша, там не спят.

Добрела до кровати, хотела сдернуть одеяло, но не смогла – примерзло оно к тому, кто еще несколько часов назад был живым человеком.

Валечка, словно что-то почувствовав, закричал сквозь сон.

Приближался май, и Александра Семеновна с удовольствием наблюдала за позеленевшим городом, ярким солнышком, белыми ночами. Вечерами она выходила на балкон и глядела на уходящее солнце, на резвившихся во дворе ребятишек. Участились боли в пояснице, и Женя запретил выходить ей гулять одной – приходилось ждать Аленку.

В один из таких вечеров в ее квартире раздался телефонный звонок.

– Мы – гимназия, одна из лучших школ Санкт-Петербурга, лауреаты всероссийских конкурсов и программ, призеры в номинации… – бойко вещала в трубку молодая женщина, не давая возможности опомниться. – На следующей неделе организуем концерт в честь Дня Победы, приглашаем Вас как известного блокадника и почетного человека нашего города, Народного учителя Советского Союза выступить с речью…

Трещали как из пулемета, но суть Александра Семеновна уловила – произнести речь на концерте.

Что ж, такие предложения в последнее время поступали нередко. Перестали звать на концерты ветеранов – старели они, из квартир и больничных палат почти не вылезали – тут и вспомнили о блокадниках. Но не любила эти вечера Александра Семеновна. Разве что в 210-ю ходила – там она была своей, ее хорошо знали. Да в школу ту, где проработала тридцать с лишним лет, иной раз захаживала. А в последние годы и вовсе дома сидела.

Приятно, конечно, когда поздравляют. Только уж больно красивые речи говорят, а это Александру Семеновну всегда пугало. Да и тяжело ей было слушать – вспыхивали воспоминания, начинало болеть сердце, трястись руки… Еще десять лет тому назад она бы и слезинки не проронила, а тут – рыдать в три ручья так, что платка не хватало. А вокруг все оборачиваются и сочувственно смотрят. Как-то в 210-й один мальчишка, перегнувшись через проход, прошептал ей:

«Вы для меня – как памятник. Столько всего видели!»

Вот в памятник ты и превратилась, Семеновна. Каменное изваяние. Ни рукой ни двинуть, ни ногой шевельнуть, поясница, того и гляди, отвалится. Ноги у нее еще в студенчестве побаливали – война весь иммунитет забрала. Врачи советовали теплые ванны, санаторное лечение, прогнозируя сильные боли в старости, да куда там… В двадцать лет о восьмидесяти разве думаешь.

Поэтому последние годы на концертах Александра Семеновна не появлялась – поди, и стихи со сцены читать разучилась. А вот на встречу с «самой лучшей» гимназией согласилась – ни разу там не была, но еще до выхода на пенсию была наслышана о ней всяческих похвал.