Сибилла

Рассуждение Фибуса о «чистокровном племени» островитян (Ibid.: 386), вероятно, пришлось бы по душе Сидонии, но, в отличие от последнего, Фибус не наделен героической идеализацией. Своей убежденностью в том, что «чтение и письмо весьма вредны для образования», он напоминает пикоковских интеллектуальных чудаков. Фибус полагает, что «истинная религия — это поклонение прекрасному. Ибо прекрасное не может быть достигнуто без добродетели, если добродетель включает в себя <…> власть над страстями, ощущение покоя и воздержание от любых излишеств» (Ibid.: 387). В подобном представлении, по всей видимости, заключен пародийный намек на воззрения Джона Рёскина, для которого, как известно, сочленение красоты и добродетели, то есть эстетики и этики, имело первостепенное значение. Пародийность образа Фибуса, по наблюдению Шварца, подчеркнута еще и тем, что он, поклонник античной красоты, на правах художника отправляется в Палестину «изображать Святую Землю по заказу русских аристократов» (Schwarz 1979: 135). Прежде чем Лотарь завершит свои путешествия и вернется в Англию, на помощь ему будет призван Параклит, греческая основа имени которого трактуется в Евангелии от Иоанна как «Утешитель» (Ин. 14: 16, 26; 15: 26; ср.: Вейсман 1991: 940, БИТУ 1989: 2406). Впервые Параклит появляется перед Лотарем как таинственный незнакомец, что у Дизраэли начиная с «Контарини Флеминга» всегда служит знаком того, что герою предстоит общение с наставником. Параклит, приглашая Лотаря поехать с ним в Галилею, где неподалеку от Тивериадского озера «с незапамятных времен обитает [его] род» (Disraeli 1870b: 408), не только удовлетворяет такое же, как у Танкреда, духовное стремление героя «посетить колыбель своей веры», но и дает Лотарю подспорье в защите его исповедания от посягательств рационалистов, приобретших особую актуальность в ходе интеллектуальной «дарвиновской революции». Лотарь жалуется Параклиту: «<…> в настоящее время находятся люди, которые ставят под сомнение и даже отрицают духовную природу человека», на что тот отвечает: «Существуют некоторые вещи, о которых я знаю, и некоторые вещи, в которые я верю <…>. Я знаю, что у меня есть душа, и я верю, что она бессмертна». Лотарь далее уточняет свою мысль: «Именно наука, демонстрируя незначительность нашей планеты в огромных масштабах Вселенной, привела к этому неверию», но Параклит не связывает научные открытия с неверием в духовную природу человека и отвечает:

«Наука может доказать незначительность земного шара в масштабах мироздания <…>, но она не может доказать незначительность человеческого существа. Что такое Земля по сравнению с Солнцем? Кротовина на фоне горы; и всё же обитателям Земли по силам открыть элементы, из которых состоит великое небесное светило <…>. Да что там, человеческий разум может проникнуть гораздо дальше Солнца. Следовательно, не существует связи между способностями человека и значимостью планеты, на которой мы все обитаем, в масштабах Вселенной».

(Ibid.: 409)

Параклит отвергает гедонистический эстетизм Фибуса (см.: Ibid.: 410), однако соглашается с ним относительно других философских воззрений: его так же привлекают зародышевые антропосоциологические идеи, и, выражая их, он еще больше, чем Фибус, приближается к Сидонии: «Бог создает народы <…>. <…> два самых исключительных человеческих племени, эллины и евреи, свели воедино сокровища накопленной ими мудрости и сохранили человеческую цивилизацию» (Ibid.: 412).

Шварц (см.: Schwarz 1979: 136–138) и Флавин указывают на связь подобной концепции со взглядами Мэтью Арнольда (1822–1888). Эта концепция, отмечает Флавин, «не была изобретением Дизраэли»: