Сибирь: счастье за горами

…Мы с Шурой-то лес валили, на Маёвке, – подумав и, вероятно, высчитав, что именно упустила в своем рассказе, через какую ступеньку перепрыгнула, оттуда, из своей погруженности в минувшие годы отзывается бабка Варя, чуть отмотав пленку назад – до того момента, как трудилась в колхозе, а затем устроилась санитаркой в медпункт. Маёвка в лексиконе местных жителей – местечко в десятке километров от Подымахине, за ручьем Еловым. Там в советские годы собирались на майские гуляния с чествованием передовиков, песнями-плясками и концертной бригадой из районного Дома культуры. – Раньше же пароходы дровам топили. И вот мы готовили швыро́к. Там Василия Константиновича Тоська была, вот Шура, потом Саввы Егоровича сестра Надя. Домик стоял, всё. Жили там с одним дедом. Мне уже двадцать лет было. Это мы от «Лензолотофлота» работали. Оттудова, с Усть-Кута́. Бригадир у нас был – Космаков. Дневная норма – пять кубометров. Да еще надо поколоть и сложить! Вот мы там зиму пилили.

А когда навигация открылася, он с Киренска приехал. Тернёв. К нам пришел: «Так, девки, на работу!» Ну мы чё? Мы там не оформены были! Мы – раз! – с Шурой собрались и пошли на работу сюда, к баканщикам. А этот, бригадир-то наш, Космаков, – он на нас в суд подал. Но потом нам пришли повестки. Пошли мы с Шурой. Тернёв нам наказал, как и чего говорить. «Смотрите, – говорит, – на вас в суд подадут, не путайтесь. Вот то, то и то…» Ладно. Первый раз сходили. А у меня чирки́[67] были – кожа да сырая подошва пришита. Пока шла до Усть-Кута́, летом же это было, – в чулках однех осталась! Эти одне переда́ только остались… Но нас допросили, всё. Мы им объяснили, сказали. Нас отпустили. Потом второй раз вызвали. Сначала ее допрашивали, потом меня. Шура-то не знаю, чё она там говорила. Но так же, он же нам объяснил, чтоб никуда! Ладно. Тернёв-то – он молодец был! А там оне все документы сделали, в Киренске, чтоб никаких придирок. Оне же придут проверять! Ну и теперь меня позвали – к судьде или как… К прокурору. Он меня спрашивает. Я ему объясняю: так и так, мы не оформлялись, мы временно работали. Но и потом он мне говорит: «Чё он вас, крюком вытаскивал?!» А я возьми да скажи: «Да хотя бы крюком!» Вот надо же так сказать! Он по столу ка-ак трахнет! Так испугалась, а потом давай хохотать. Ну чё?! Дурак, молоденькая же была. Он, поди, думает: «Она самашедчая, что ли?!» «Всё, – говорит, – идите!» И ничё нам больше не присудили. Освободили…

…Потом Николай Федорович там работал – продавцом, – посмеявшись, с наслезненными глазами возвращается бабка Варя к той поре, когда мыла полы в магазине.

Этот неожиданный скачок в повествовании некоторое время зияет образовавшимся зазором. События напластываются, как льдины в реке, и долго не сходятся. Зато когда слово за слово, деталь за деталью и множеством других вещей и понятий трещина в бабки-Варином рассказе начинает сшиваться, с природной естественной силой срастаясь в единое целое, как стыкуется и собирается шуга, ты вдруг не обнаруживаешь во всем этом ни сучка ни задоринки, как будто эта мозаичная картина была явлена не языком смертного человека, а саму себя выносила и родила, как слепок некой растворенной над нами высшей материи.

– Если бы я така́ была, мне бы кто доверил?! – восклицает бабка Варя, должно быть раздув в сердце какую-то давнюю тлевшую обиду. – Он же уезжал! Раньше же возили продукты на поле, где бригады-то. Вот он, Николай Федорович, поехал куда – ключи мне оставит. Я всё там помыла, убрала и замкнула. Приезжат – я всё ему отдаю. О, всё меня оберегал! А потом Николай Прокопьевич, с ём я ишо работала (тот-то, Николай Федорович, уехал в Полови́нку, не стал тут работать…). И вот Николай Прокопьевич стал за него. Один раз подпил. А там бочка такая большая стояла. Там соль. Ну, рассыпную вешали. Он выручку взял в соль запрятал. Вот. Ну и теперь чё? Пришел утром, а денег-то хватился – нету. Ладно. Пошел ворожить, Мо́хова-то Надя была. Она сказала: «Ты ищи где-то там…» Потом кто-то пришел соль брать, он почерпнул из бочки – эти деньги оттуда! Вытащил. Смеется…