Сибирь: счастье за горами

– Забрали – и увезли! – просто отвечает бабка Варя. Досказывает после паузы, двумя пальцами – указательным и большим – обведя по контуру пересохшие губы: – И вот мы приехали: у нас ничё нету, поесть нечего! Мать меня в няньки отдала. В Бори́сово Игнатьевна жила. Тамарой дочку-то у нее звали, маленькая была. И Митька маленький, его всё звали «кореец»; он от корейца был. Ну я с этой девочкой водилася. Шестнадцать килограммов муки давали. В месяц. Я пла́чу, никак не хочу идти. А чё делать-то? Но все равно хоть шестнадцать, всё поддёржка какая-то. А потом мама устроилась работать. Там раньше же Затон был. Она там в пекарне хлеб пекла. Ездила туда. Приедет, нас проверит – уедет…

2

– Вот. В няньках жила. Потом выросла, – вспоминает бабка Варя, по-прежнему сидя на своей маленькой кровати в чистой побеленной прихожей.

Кровать застелена покрывалом с диснеевскими мультяшными картинками, но взбитые в головах подушки по-старинному накрыты отмером из тюля. Желтый с цветочками платок пупком завязан повыше лба. Глаза обметаны сизой пленкой, похожей на ту, что образуется на застывающем студне, а еще встречается в глазах лошадей, коров и телят (и хочется ущипнуть эту пленочку и снять, как молочную пенку или налипшую полиэтиленовую чешуйку, а в ответ услышать: «О, ёшкина мать! Теперь как хорошо стало…»). Руки, не зная, куда податься без работы, лежат на коленях. Или копошатся, перебирая пуговки на косом воротнике длинного старушечьего платья с рукавами. Но чаще массируют друг друга («Совсем одеревнели!»), и есть в них та лощеная гладкость, которая характерна для старых потускневших косовищ, топорищ, печных прихватов и иных подобных предметов, проживших долгий трудовой век.

– А учиться-то я ни черта не училась! Один класс только кончила. Ну читать научилась, писать – дак хоть это-то! В Казарках школа же большая была. А ребята-то, младшие-то, потом училися. Теперь никого не осталось, все ушли. А мать умерла – девяносто лет было. Вот так и своя жизнь проходит! Страшно мне. А Гавриил Павлович – он жалел. Почему, не знаю. К ним придешь – всегда накормят…

Бабка Варя задумалась. Поглядела в окно, за которым зыбилась сумрачная тень облака, выстлавшегося над крышей. Затем перевела взгляд на руки, а рассматривая их, пошамкала ртом, будто пережевывая корочку запекшейся картофелины. И, наконец, устремила глаза в пол, до которого едва доставали ноги, свешенные с кровати. И так, казалось, застыла, лишь время от времени, как маленькая, то сводя, то разводя кончики мягких домашних тапочек. Но вот ворохнулась; провела костяшкой указательного пальца по переносице, походя копнув в уголке одного, потом второго глаза. Продолжила тем же сухим голосом, в котором как будто не произошло изменений, словно все в бабке Варе так зауглилось, что и сырость не брала:

– …И вот пошла на работу. Раньше же хлеб-то (зерно-то) сеяли! Жать пойдем – Гавриил Павлович меня всё: «Ну, Варя, иди в мою бригаду!» Семь лет у меня колхозного-то (стажа. – А.А.). А я и не знала! Пошла в райсобес, дак мне там сказали… А потом в магазине четыре года работала – техничкой. В школе – два. В Подымахино. Школа-то большая стояла на угоре? Там Васса Ивановна, я, потом Шура работала, Татьяны Плотниковой мать. А вот Савва Егорович-то был, он же председателем работал. Он приходит в школу, говорит: «Варя, иди в медпункт, там тебе лучше будет». – «Дак а я ничё не знаю, как там буду?» – «Да тебе всё объяснят, ты поймешь и будешь работать!» И правда! Я пришла – и смотри: и перевязки делала, уколы делала, чё только не делала! Помогала всё. Круго́м. Курочкин был и Татьяна Николавна. Курочкин – врач хороший был. Я всё говорю: если бы не он, Сентябринин Вовка бы не выжил! Он когда приехал в Бори́сову… А тогда же туда отправляли врачей – на вёсну-то, пока лед не пройдет[66]. Но он там жил. Пошел обход делать. А раньше как? Зыбка же. Ну и он приходит. Открыл, посмотрел: «Чё с ребенком-то?» Она, Сентябрина-то: «Не знаю! Врача вызвали, таблетки, всё…» Он посмотрел, таблетки эти все собрал, в печку скидал. Выписал. «Диагноз-то, – говорит, – не такой! У него же курина грудка уже!» Сентябрина говорит: «Я подымусь, посмотрю, живой ли он там…» И вот он его выходил! До сих пор он живет! Вон какой, Вовка этот…