Сибирские сказания

– Как не бывают, всякие они. И старятся, как люди. Тот, прежний мой хозяюшко, еще моего деда знал, видывал. При отце в силу самую вошел, заматерел. А уж в мою пору совсем плохой стал. Бывало, за печкой чихать начнет с простуды, и чишет, и чишет ночь напролет. Спать никому не дает. А то стонать зачнет. Пробовал я его лечить, да, видать, только спортил. Нагнал самогонки такой крепкой, что сам едва от одного стопаря не скопытился. Махорочки туда добавил для здоровья, перцу красного, соли чуток. Налил кружку и на столе на ночь оставил для него, хозяюшка. Утром встаю – пустая кружка, только махорка на дне. Выпил, значит. И ведь точно! Ночью дом весь ходуном ходил, вспомнил. С тех самых пор пропал мой старый хозяюшко. Понять не могу – то ли сгинул, не вытерпел моего зелья, а то ли в иное место убег.

Ну, годика два-три жил я без домового. А без него и дом не дом, сарай пустой. Даже верхние венцы под самой крышей трухнуть начали.

Мыши с тараканами и те ушли. И как раз в зиму бабка моя померла, с которой мы чуть не три десятка годков прожили-промыкались.

Вот… Схоронили ее как положено, а по теплу, уже после Пасхи, Дарья ко мне, соседка, вечерком стучится, заходит. Она ко мне все то за дратвой, то литовку отбить, топорище насадить летает-бегает. Значит, заходит вечерком, комаришки начали из земли вылезать, почки набухли, скворцы скворешню чистят, копошатся, как сейчас помню.

Дарья мне: «Это кто у тебя там в сенцах, в кладовке ли гыкает, гукает? Может, птица какая залетела?»

Я ей: «Не должна птица взяться, окошко закрыто, попасть ей туда не откудова. Может, почудилось?»

«Да я, – говорит, – в чудеса твои не больно и верю. А слух у меня хороший, послышаться не могло. Я из своей избы слышу, как в патрахинской стайке корова вздыхает, когда хозяева пьянствуют, доить не идут. А тут и подавно ошибиться не могла».

Я ей отвечаю: мол, и на погосте бывают гости, а ко мне сам Бог велел захаживать-заглядывать. А сам-то думаю, что не запросто так кто-то там гыкает, фыкает, видать, мне знак какой подает.

Беру фонарь, иду в сенцы. Дарья в избе сидит, боится выйти. Вышел, дверь прикрыл, слушаю… И точно кто-то тонюсенько так вдруг как гыкнет: «Гы-ы-к… Гы-ы-к… Гы-ы-к». И опять молчит.

Я тожесь свой голос подал, зову его, губами шлепаю, как щеночка подзываю. Он помолчал малость и радостно так: «Гыки, гыки, гыки». Отозвался, значит. Распахнул я в кладовочку дверь, фонарь туда просунул, гляжу. А там лукошко у меня висело, в нем тряпье разное сложено-скидано. Так то лукошко покачивается, тряпки подрагивают. Видать, есть кто-то внутри, только не видно его. Да ты сам никогда домового-хозяюшка и не увидишь. Не каждому это дано.

Я и догадался, что он, хозяюшко, появился у меня в дому, а зайти внутрь боится, стесняется. Молодой поскольку еще. А тут только я фонарь к лукошку ближе поднес, а он как дунул и загасил фонарь-то.

Ладно, пошел я в дом за спичками, а Дарья спрашивает:

«Кого там нашел, встретил? Что за гость пожаловал?»

«Гость жданый, желаний, – говорю я ей, – видать, узнали, что мой старенький пропал, сгинул, да и нового замещать прислали».

Она ничего понять не может: «Кто сгинул-то? Кого прислали?»

«Домового молодого прислали по дому хозяйничать заместо старого. Я ж тебе сколь раз рассказывал, что мой-то пропал!»

Она на меня: «Брешешь ты, старый! До седых волос дожил, а ума не нажил».

У самой-то много ума, палата, и та дыровата. Когда ее леший два дня по лесу кружил-водил, чуть до смерти не уморил, про то забыла-запамятовала. Заплутала, говорит. И в домового моего не желала верить, дескать, чудится мне это все. Да чего про нее, про бабку, говорить, рядить, у бабы, сам знаешь, волос длинный, зато ум короткий.

Пока мы с ней толковали, спорили, в кладовой вдруг ведра загремели, зашумели. Молодец мой расшумелся, о себе знать дает.

Я Дарье: «Слышишь, гремит?»

Она: «Слышу. И что? Ветер на улице начался».

«Да при чем тут ветер! То хозяюшко молодой балует, озорует».

Дарья рукой машет, слушать не хочет. Забыла, зачем и пришла, подалась обратно от меня. Только она в сенцы дверь открыла, на порожек ступила, а тут дверь обратно как хлопнет… да по лбу ей саданет, вдарит! Дарья и с копыт долой, на пол упала, ногами дрыгает, за лоб держится. Соскочила и на меня с кулаками, с криками:

«Ты чего, такой-сякой, творишь, делаешь? Зачем меня дверью в лоб саданул? Чем я перед тобою провинилась?»

Я ей объяснять, толковать: мол, домовой мой балует. Коль она в него не верит, то он и наказывает ее. Нет, ни за что не желает верить, будто хозяюшко ее наказал за неверие. Обиделась. Так и ушла, за лоб держась.

Ладно, она из дома, а я давай молодого домового к себе заманивать-приваживать. Налил в мисочку молока, поставил на лавку и к себе в спаленку ушел. Через какое время возвращаюсь, глянул – убыло в мисочке, зашел, значит, в избу. А коль зашел, то жить станет.