Сибирские сказания

А тут и зима пришла-привалила, все снегом покрыла. Смастерил Гришка штук с десять ловушек-слопцов и айда к овражку, где ночевать ему пришлось. Поставил ловушки, насторожил на соболя. На другой день приходит – пара собольков в слопцах задавлена. Шкурки с них снял, ободрал, идет радешенек-довольнешенек. И такая у него охота пошла, что чуть не каждую недельку да по собольку, а то и по два ловил, домой приносил.

Наловил к весне их штук полста, полный мешок шкурками набил, накопил. А шкурки эти во все времена ценились, для продажи годились. Верблюд хоть и велик, а на нем воду возят, а соболь хоть мал, да на голове носят. Отправился на ярмарку, продал собольков, накупил в дом обнов, а самое главное – лошадку соловую, собой бедовую, вместе с телегой и санями в придачу. Вот так удача!

Приезжает к Рахимке в дом и говорит тому:

– Спасибо тебе за хлеб-соль, да боле меня не неволь. Отделяемся от тебя, своим хозяйством обзаводимся, с тобой расходимся. Уж не обессудь, проживем как-нибудь.

Рахимка чуть с лавки не пал от таких слов. Он уже попривык, приноровился, что зять за него по дому работал-трудился. Да и жена с дочками рады такому сладу. Он к Гришке:

– Так ведь жили? не тужили, какие черти тебе, паря, голову закружили?

Гришка усмехнулся, в тряпицу сморкнулся, отвечает:

– В старину бывало, что и собака с волком живала. А у нас как? Хороша Домка, коль в поле пашет Еремка, а работать не стал, и дом пропал. Я на тебя спину гнул до седьмого пота, калым тебе отработал, а теперича прости, сам дале живи.

Собрал струмент в мешок, Райку в охапку, на голову шапку и поминай как звали…

Привозит Райку в темный лес к косогору Гришегору, как старик-лесовик велел, присоветовал. Лопатку в землю воткнул, ямку копнул, говорит жене:

– Здесь и жить и строиться будем на зависть людям.

Райка в рев, в слезы:

– Куды ты меня завез, затащил в темный лес волкам на съеденье, людям на потешенье. Домой хочу!

– Иди, коль хошь, может? дорожку найдешь. Только уж обратно позабудь этот путь.

Она и смолкла, затихла, не посмела спорить, перечить, душу мужику калечить.

Поставили они для начала шалаш, потом избушку малую срубили, а уж после и дом сотворили-выстроили, славно зажили, все беды позабыли. Худо ли, хорошо ли, а все одно без указчиков, приказчиков, разных доглядчиков. Свою скотинку завели, лес под пашню выжгли.

Зиму с Божьей помощью перезимовали, год разменяли, землицу вспахали, зерно покидали, сели малость вздохнуть-передохнуть. И тут откуда ни возьмись тарантас из лесу и появись. А на нем Рахимка с муллой да еще два здоровущих татарина сидят, ружья держат.

Мулла на землю сходит, хозяйство Гришкино обходит, головой качает, языком щелкает:

– Хорошо, однако, парень, устроился, отстроился, хозяйством обзавелся. Только почему за землю не платишь, ко мне в гости не ездишь, в мечеть не заходишь? Ты ведь нашу веру принимал, слово давал. Почему слово не держишь?

У Гришки в голове туман сделался, язык отнялся.

– Какая м-м-м-е-четь? Какая вера? Что за холера?

– Э-э-э… А ведь мы тебе поверили, девку отдали, жить разрешили. Видать, всякий рыжий как есть бесстыжий. Плати деньги за девку и за землю тожесь!

– Да откудова я тебе денег весной добуду, возьму? Подожди хоть до осени. Да и не твоя это земля, в Сибири испокон веку вся земля общая.

А мулла ему:

– Общими только блохи бывают, а на землю народ мулла сажает. Не хочешь по-хорошему, возьмем худом. Забирайте, ребята, у него лошадь и корову тоже.

Два мужика, что с муллой приехали, в стайку пошли, коровку вывели, лошадь отвязали. Рахимка стоит, глазами лупает, слова мулле сказать не смеет, от страха сам едва не блеет.

Гришка было к топору кинулся, да на него ружье наставили, к стене прижали, приставили. Махнул он рукой, пропадай все пропадом. Рахимку заставили корову гнать, лошадь вести, а сами на тарантас да обратно покатили-поехали.

Только они от Гришкиного дома чуть отъехали, как на дорожку медведь выходит, да и на них кинулся. Мужики стрелять – мимо! Кинулись бежать, а мулла оступился, на землю упал. Тут и достал его косолапый, навалился, драть начал. Один Рахимка не растерялся, закричал, заорал на медведя, едва отогнал, муллу от смерти спас. Тот хоть и живой остался, а с постели не вставал, видать, повредил ему мишка чего-то важное.

Никто с тех самых пор Гришку с Райкой не тревожил, не донимал. Зажили они душа в душу, сами по себе. Детей нарожали столько, не знаю сколько. Все один к одному рыжие, конопатые и башкой богатые. Не башка, а пивной котел. Все как есть Калгановы и такие же упрямые. В отца пошли.

Как парни подросли, никуда не пошли, а тут же отстроились, за землицу уцепились, коль тут родились. И стала деревенька с тех пор Гришегором прозываться, самым грибным местом считаться. Особливо на рыжики самое знатное место во всей нашей округе.

…Да и я сам, как молодым да ловким был, каждую осень туда ходил. По рыжики. Лучше соленого гриба не найдешь, нежели рыжики-пыжики. Ох, любил я их грешным делом под водочку, самогоночку! Другой закуски и не надо: на зубах хрустят, во рту холодят, сами в рот просятся, прыгают, ножкой дрыгают.