Сибирские сказания

– Ничегошеньки твоим мертвякам не сделается. О живых надобно думать, а не о мертвых печалиться. Свиньи мои жирок нагуляют, людям радость принесут, в холодец да на жаркое пойдут. А мертвым что с того, что они ходят роют? Их наши дела не касаются, не трогают. Пущай себе лежат, как лежали.

Лавровна на такие слова его ничего не сказала, не ответила, а только глазами сверкнула, как обожгла, и пошла себе тихонечко. Другой бы парень на Прошкином месте поопасался с ней споры-беседы затевать, послушался старуху, прогнал свиней. Да не таков Прошка был. Господь его умом обделил, на праведный путь не наставил, к делу не приставил.

Вот проходит день-другой… Опять Лавровна на кладбище пошла своего Никитушку проведать, посидеть рядышком, побеседовать. Приходит, а заместо цветочков на могилке одни корешки лежат повырытые, покалеченные. Она чуть не заплакала от горести такой. Кинулась Прошку искать, чтоб ему попенять, нашла его в том же месте спящего. Растолкала, на ноги подняла, спрашивает:

– Ты иль не слыхал, что я тебе говорила-наказывала, али забыл все? Погляди, что твои свиньи поганые наделали, натворили! Все могилки испортили, перерыли, цветочки загубили.

Прошка зевнул, грудь пятерней почесал, поскреб и отвечает:

– Чего тебе, бабка, больше других надо? Пристала как банный лист и не отлепишь, не отклеишь. Надоела!

И тут Прошка ширинку свою расстегивает и прямо на виду у Лавровны мочиться на кустик начинает без всякого стыда, укоризны, словно и нет ее рядышком. Сколь лет прожил, а стыда не нажил. Видать Бог ему не только ума, но и стыда не дал, коль он срам свой старухе показывать не боялся.

Лавровна было опешила от наглости его, отвернулась, а потом и говорит:

– Ты, паря, видать, стыд заспал, по кустам растерял, не ведаешь, чего творишь, делаешь. Али не учили тебя отец с матерью, что грех великий другим людям свое стыдное хозяйство показывать?

– Много мне чего мать с отцом говорили-сказывали, да не все упомнил. А ты, старая, может, век прожила-промаялась, а мужского хозяйства и в глаза не видела? Так погляди, мне не жалко. Я за погляд с тебя денег брать не стану, смотри задаром. Оно у меня хозяйство доброе выросло, не грех и другим поглядеть.

Лавровна ажно с лица изменилась от таких слов поганых, срамных. Сроду никто так с ней не говорил, не насмехался. Плюнула она наземь, да и говорит Прошке слова крепкие, памятные:

– Видать, грех в тебя крепко влез и обратно не выйдет. Помянешь еще мое слово, да только поздно будет. Коль мне свои муди показал, то придется и самому на них смотреть, глядеть, удивляться. Они еще о себе напомнят, дадут знать.

И пошла потихоньку в деревню, не оглядываясь, палочкой о землю ударяя, Прошку со своим заветом оставивши.

А тот хоть бы хны, хохочет вслед ей, потешается над старухой. Нет, чтоб прощения попросить, над словами ее задуматься. Старый человек слово зазря не скажет, не обронит, а уж как скажет, так припечатает.

Ладно, вечерком пригнал Прошка свиней в деревню, ничегошеньки никому не сказал, домой пришел. Поел, поужинал и спать завалился как ни в чем не бывало. Среди ночи приспичило ему до ветру сходить, встал. На крылечко только вышел, ступил да как заорет, заблажит, всех в доме поднял, перепужал.

Мать с отцом вскочили, к нему бегут, ничего понять не могут, а он орет:

– Ой, беда! Ой, горе! Ой, не могу!

Те к нему, мол, чего вышло, случилось? Аль сон худой увидал, али на гвоздь наступил, али о притолоку башкой ударился?

А он им муди показывает, а они… страшно сказать… до самых коленок висят, чуть полу не касаются, как у доброго жеребца болтаются. Мать так на порожке и пала, глаза закатила, водицей ее отливали. А у отца рот открылся и обратно скулы свести не может, перекосило всего.

Мал-мало со своей бедой справились, начали сынка спрашивать, выспрашивать, чего с ним приключилось-сделалось, откудова такая напасть свалилась.

Прошка все и рассказал про Лавровну, как она наобещала ему беду-заклятье наслать, завет наложить. Мать выть начала, отец и спичку в руках удержать не может – руки ходуном ходят-мотаются. Стали совет держать, как Прошке, сыну ихнему, дале жить. С таким хозяйством и штаны не наденешь, из дому не выйдешь, на лавку не сядешь. Как быть, ума не приложат. Думали, думали и решили к бабке Фирсовой сводить его, показать, все как есть обсказать. Она младенцам грыжу лечила-правила, животы на место ставила, могла и кровь остановить, в любой болезни пособить.

Вот идут к ней с поклоном, Прошку промеж себя ведут, в шубу до пять одетого, без штанов, в одной рубахе. Он не идет, а плывет, будто бревно за собой следом тянет, волочит. Пришли. Родители на лавку сели, а Прошка посреди избы стоит, чего-то мычит, слезы кулаком утирает, как и быть не знает.

Бабка Фирсова рубаху на нем задрала, глянула и говорит:

– Да-а-а… Вырастил ты, парень, как добрый боярин, килу до земли, теперь как лодка на мели, и якоря не надо, сам себя приковал, привязал. Откудова такое горе, беда? Может, искупался, а была вода худа?

Обсказали ей про Лавровну все как есть, совета ждут, мать сынка по голове гладит, слезы утирает, тяжко вздыхает.