Сибирский ковчег Менделеевых

Ладно бы только на словах. От злого слова до кулака, а там и до жердины путь не долог. А где двое на кулачках сошлись, там завсегда им помощнички найдутся. Вот тогда и вспоминались давнишние обиды, что копились годами и требовали непременного выхода. Пусть недолог был всплеск и выброс наружу тех скопившихся обид и страстей, и вскоре обиженных и обидчиков разводили, растаскивали, а то и мирили. Но мир тот длился недолго. И хотя открытая неприязнь, сцепленная близким и дальним родством разросшихся семей до поры до времени утихала, но магма не выплеснутой наружу злобы клокотала внутри многих из них, ожидая своего выхода. Может, виной тому была горькая доля тех семей, что состояли в числе людей фабричных, а значит, несвоевольных, не имеющих права распоряжаться самими собой, а значит, и своим хозяйством, наделом, что редко случалось видеть испокон веку в свободной сибирской глубинке.

Потому и замуж их девок брали неохотно, зная, что прежде следует спросить разрешения у хозяев. И сватам от них давали от ворот поворот самостоятельные крестьяне из соседних деревень, насмехаясь над ними при встрече на ярмарках или в иных местах. Ко всем аремзянским мужикам, да и бабам заодно, прилипло навсегда презрительное название: «фабричные». И ни смыть, ни забыть его было невозможно, словно клеймо каторжника или неизлечимую дурную болезнь, память о чем оставалась и после смерти того несчастного.

В обычаях сибиряков издавна повелось жалеть и сострадать ссыльным и убогим, но никак ни холопам, пусть и не по своей воле прислуживающих господам. Их равняли едва ли не с бездушной скотиной, на которой пашут с утра до позднего вечера, кормят абы как не досыта, бьют, корят, делают во всем виноватой и бросят околевать где-нибудь у опушки леса, когда у той закончатся последние силенки.

Окрестные мужики смотрели на фабричных работников без всякого сожаления и сочувствия, не понимая или не желая того сделать, как те могут работать не на себя, а на барина, хотя господь создал человека по собственному образу и подобию, а значит, свободным и ни от кого не зависимым. А уж коль позволил кто надеть себе ярмо на шею, значит, прогневал господа нашего, за что и получил сие наказание и себе, и деткам своим. Так что теперь терпи и не жалуйся на участь свою тяжкую.

Видать, и фабричный люд думал так же, поскольку по сути своей были они людьми богобоязненными, понимающими, что деваться им некуда и заступников им не сыскать, потому лучше смириться и не гневить господ и власть, над ними стоящую. Но силен искуситель, знает, как подольститься к человеку смертному, всем недовольному, вечно о бедах своих вздыхающему. Недаром говорят, будто нечистый придумал перо да бумагу, чтоб пороки наши легче счесть было. Вот и фабричным шепнул кто-то небескорыстный, мол, жалуйтесь на господ, шлите жалобы, и не кому-то там, а самому государю императору. А те и рады строчить-писать, благо есть к чему прицепиться и дело так повернуть, будто господа их душеприказчики последние жилы тянут из работного люда, в дом к себе не зовут, о пропитании их забот никаких не имеют, и платить им за работу не желают. В этом писарском деле превзошли фабричные мужики многих прочих, поскольку писали всегда и часто по любому поводу, а то и без оного. Только вот без особого успеха.

Да все потому, что народ начальствующий тоже головы имел и понимал, откудова у тех жалобщиков этакая страсть к писанине проснулась. Слали в село проверяльщиков разных, в делах понимающих. А те, разобравшись, сообщали о лености люда фабричного, не желавшего должным образом работу исполнять. Но пока суть да дело разрешится, фабрика та стояла, а иногда и красный петух, невесть откуда взявшийся, все их труды в прах обращал. Поди разберись, откудова он залетел: то ли по недогляду кого, то ли по чьему-то злому умыслу.

Встречались среди фабричных мужиков и головы отчаянные, бунтарские, которым «море по колено». О таких говорят, что живут они непонятно как, ни себе, ни людям. Дорога им на Дон или в другие разбойные края. Их бы там с милой душой приняли, в ватагу к себе зачислили. Вот только в Сибири тем бунтарям простора не было. Разбоя тут не любили. Свои же могли и пристукнуть, а то и властям выдать. Кто на разбой решится? Да лишь тот, кто своим трудом жить не желает. Но, бывает, и в чистом лесу кривое деревце встретишь. Так и в вольной Сибири нет-нет, да и затешется лихой человек в тихом стаде. Вряд ли имена тех людей кто помнит, а если и помнит, то в молитвах своих поминать не станет.

Само сельцо насчитывало не более дюжины кособоких, покрытых сверху дерном домишек, где ютились семьи работных фабричных людей. Отдельно от их жилья высился господский дом, а за ним – пострадавшая во время недавнего пожара Никольская церковь. В стороне, ближе к кладбищу, виднелись почерневшие от времени и изрядно прокопчённые фабричные строения, внутри которых помещалась гута, на четыре печи, складские помещения и груды песка под покосившимся навесом.