Сибирский рассказ. Выпуск I

Идет Мишка мимо тяжелых заплотов, мимо лавки и конторы Центросоюза, где на красном полотнище во всю стену лозунг: «Наш подарок десятилетию Советской республики — пушнина», мимо избы-читальни, на которой плакат старик с бородой и мальчонка вместе читают книгу, идет мимо дома под красным флагом, а потом спустился через выгон к полю и скрылся за поскотиной…

А картинка с мальчонкой да стариком — это прямо про Мишку. У Мишки, конечно, отец грамотный, а на будущий год и он сам в Иркутск поедет, будет у тетки жить, в городе, будет в городскую школу ходить, потому что у них на Каменной Ангаре одна большая школа, да и та в Кобляковой, за сорок верст, и ни родни, ни учебы порядочной, старых учителей никого не осталось — кого Колчак прибрал, кого в революцию шлепнули, а новые первым делом не грамоте учат, а ба-а-льшой политикой на деревне занимаются. И рассудил отец с мамкой, что ехать, стало быть, Мишке в город. Он рад и не рад. Последний год дома колотится, вот орехи отошли, Мишка с мамкой оставался — за мужика в доме. Теперь после праздников в тайгу пойдут пушнину промышлять да мясо, Мишку отец возьмет. А потом орехи чистить, да веять, да вывозить, а там весна, опять за мясом, зверя по насту гонять — это Мишке не по силенкам охота будет; он на тока побегает, на глухарей — самое дело для парнишки, а там вовсе тепло станет — уток, гусей стрелять, там Мишка и с батей потягаться может, у него рука ловкая, он влет бить может, а батя не умеет, батя по сидячим только. Мишка сам не знает, научился как-то, вся деревня удивляется его ловкости да глазу. Вот тебе и лето придет. Просидит лето дома, сено с отцом заготовят, зимовья свои обойдут, обладят, плашек новых поставят сотню — давно отец собирался — да и в город к тетке. В школу пойдет Мишка, в большую, и сразу в четвертый класс, потому что крепко грамотный он да толковый. Это вся деревня знает, что Мишка у отца толковый парень.

Тайга, в светлых пятнах берез и осин, широко брошена на далекие дымчатые хребты и на склоны темных еще долин, на мягкие горбы мелких сопок.

Скользит под ногами заиндевелая сухая трава, темнеют брусничные поляны. Шуршат лишайники на россыпях. Тонут беззвучно ноги во мху.

Впереди, и сбоку, и сзади меж стволов мелькает Шельма, остановится, посмотрит на хозяина и снова исчезнет.

Через болотину, через ручей по бревну, круто в сопку, круто вниз в распадок, далеко идет и идет Мишка…

Идет куда глаза глядят, куда ноги несут, круг него тайга просторная…

И Мишка с ружьем той тайге самый хозяин.

Идет и встанет, послушает…

На болоте вылетели утки. Мишка голубицы сморщенной сорвал, пожевал немного, пот отер.

В тайге рябчик свистит, выводок собирает, заматерели рябцы, а все выводком жмутся. Не стал их Мишка стрелять пока: чего, разве за ними в такую даль попер, — он их, порхунцов, с огорода настреляет. Ему что-нибудь поважнее…

Посидел на солнцепеке, брусники черной, спелой пошарил. Однако встали дома, гулять собираются, отец квасу выпил, рубашку красивую с мелкими пуговками надел, гребешком волосы расчесывает, сапогами потопывает — ужо седни плясать будут. Старый батя стал, в бороде мороз, а веселый, да и мать у Мишки — звонкая баба, это все на деревне говорят. А там и Мишкино время настанет: вырастет, за девками по деревне будет ходить, тогда и для него мать столы гоношить станет, а уж сама с отцом да со стариками будет орехи щелкать да гостям полотенца подавать…

У Михайлы Рукосуева гуляют!

Недовольно Шельма из-за куста выскочила: че, мол, паря, расселся, давай, давай, я чего-чего не видела, а ты сидишь!

Шельму Мишке крестный подарил, давно еще, теперь уже третий год. Хорошая собака, батя говорит, что она по соболю бы пошла, жалко соболя в тайге не стало. Мужики многие и не видели его. Мишкин батя видел — до войны, парнем еще, с крестным бегал, крестный его, сироту, в люди выводил. И видел батя соболя, и добывал, и в Улан-Удэ возил, и в Иркутске продавал, и дом ихний, где Мишка родился, на четырех соболях поставлен. А молодые мужики не видели, и уж Мишке-то вовсе не придется. Разве далеко на север, за стра-а-шенные хребты пойти, там есть еще соболь. Крестный говорил, а крестный — последний по здешним местам соболятник. Ноги у него заболели, а то он и сейчас бы соболя носил. И Мишку бы, крестника своего, непременно бы за соболями повел. Шельма-то хитрая, хитрее соболя, славно бы Мишке с ней за соболем побежать!

Ельничком бы следок, лыжи шик-шик, шик-шик, следок — с валежинки на валежинку, по кочкам, через болотнику… Раз — и пропал следок, но Мишка — парень с головой, глянул вверх — во, ель стоит, агромадная, прошел, утром еще пробежал, по верхам промышлял, Мишка это все наперечет знает. А Шельмушка уже обрезала, посадила, дразнит, хитрая. Белочку, конечно, белочку, привязчиво так лает. Белочку — это для виду, про себя думать, а сам знает Мишка, что соболь на вершинке сидит или в сучках на развилке, сидит и на Шельму скалится…

Бах-тара-рах! Медленно падает, за сучки задевает, хвостом пышным по ветру развевает соболь — черный, как уголь, грудка как пенки на топленом молоке.