Сибирский роман

Торжественно похоронили своих убитых — пять казаков и толмача: потери, о которых не стоит и говорить. Казаки переносили струги и плоты за каменистые пороги к тому месту, где их можно было спустить обратно на воду.

Мушков нашёл такое место за порогами — широкий песчаный берег Тобола.

На следующий день Ермак встретился с пленённым князем Таусаном и его всадниками. Они вместе ели жареную баранину и пили жирный кумыс. Ермак даже позволил князю выбрать девушку из семнадцати монголок гарема и подарил ему большую кожаную юрту.

— Мы же люди, Таусан, — улыбаясь, сказал Ермак. — А жизнь без женщины — это наказание. Кроме того, ты мне не враг, почему же я должен относиться к тебе, как к врагу? Я сражаюсь против Кучума, против него одного! А он пользуется вами, чтобы вы продолжали вести свою безбожную жизнь! Он правит на вашей крови!

Это была старая тактика, уже успешно применённая к князю Епанче: присоединяйтесь к нам, друзья! Мы освободим вас! Но если не сделаете это добровольно, мы будем воевать! Неужели так трудно принять решение?

Ермак сделал ещё кое-что: приказал тридцати стрелкам построиться, зарядить ружья и привязать тридцать баранов к колышкам на таком расстоянии, чтобы не достала стрела.

— Вот сила, которую никто не сможет победить! — сказал Ермак изумлённому Таусану. — В наших руках сила грома!

Он скомандовал, стрелки выстрелили точно в цель, и тридцать баранов упали замертво в степную траву. Князь Таусан закрыл лицо руками.

«Мы потеряем нашу землю, — подумал он, и его сердце сжалось от горя. — Русские захватят Сибирь. Кто может их остановить? Мы станем рабами в наших городах и деревнях. Начинается новое время — с громом и горячим, смертоносным железом...»

— Если хочешь, можешь ехать к Кучуму или к Маметкулю, — сказал Ермак после спектакля. — Мы лишь авангард! После нас Урал пересекут столько русских, что лодкам будет тесно на реках! И у всех в руках будет гром. Иди к Кучуму и скажи ему, что ему лучше покориться! Я не хочу кровопролития, если он не вынудит...

Князь Таусан был потрясён тем, что услышал и увидел.

Через три дня он поехал с оставшимися в живых всадниками вниз по Тоболу, увидел берег, где струги и плоты ждали продолжения похода, и отправился дальше к Маметкулю.

— А ты молодец! — сказал Мушков Ермаку в тот день. — У них от страха душа ушла в пятки...

— Пусть и другие боятся, — ответил Ермак и посмотрел на Мушкова пронизывающим взглядом. — Я тебе советовал умереть в бою?

— Это было невозможно, при всём желании, — усмехнулся Мушков. — Мы условились не говорить об этом, Ермак Тимофеевич.

— Речь не о Борисе, а о Марине!

Ермак ожидал, что Мушков побледнеет от ужаса, но ошибся. Иван спокойно посмотрел на друга.

— Марина мне всё рассказала, — наконец произнёс он, когда молчание стало невыносимым. — Но я понял это ещё раньше, когда ты с её помощью поднялся и коснулся груди — после того, как Люпин вырезал тебе стрелу из плеча, помнишь?

Он замолчал и поискал на лице Ермака хоть какое-то проявление чувств. Но его взгляд оставался холодным и непроницаемым. «Взгляд змеи», — подумал Мушков.

— Мы и впрямь должны поговорить об этом...

— О чем говорить? — мрачно спросил Ермак.

— Она не может оставаться твоим ординарцем.

— Почему? Что изменилось? Моего смелого и умного ординарца зовут Борисом.

— Она для тебя теперь тоже женщина, Ермак. Не будем врать друг другу.

— И это говоришь мне ты? Друг, который врал мне два года?

— Я сто раз хотел отправить Марину домой, но она не соглашалась.

— Может она так сильно привыкла ко мне, а? — злобно сказал Ермак. — Кто поймёт, что у женщины в голове? Разве они не самые загадочные существа на земле? Они нежно называют тебя по имени, ласкают тебя, а думают про другого! Покажи мне женщину, у которой нет двух душ... одна от Бога, другая от дьявола!

— Только не Марина!

— Ты уверен? — Ермак грубо рассмеялся. Он видел, что Мушков рассердился, а рассерженные люди часто забывают об осторожности...

— Она рассказала тебе, как предстала передо мной? Расстегнула рубаху и сказала: «Потрогай меня, убедись, что я не мужчина!» И когда я прикоснулся к ней, она вздохнула, закатила глаза и улыбнулась — и при этом не думала о тебе!

— Ты прикасался к ней? — спросил Мушков хрипло, почти беззвучно.

— Обеими руками!— Ермак поднял руки и сложил их в форме чаши. — В самый раз пришлись, а грудь у неё твёрдая и бархатная...

— Мне следовало бы убить тебя, Ермак, — задохнулся Мушков. — И убью, если это правда!

— Я не вру! — воскликнул Ермак. — Я обнимал Мариночку, и тут в меня попала эта проклятая стрела! Подумай сам, осёл! Попала бы стрела мне в руку, если бы я не держал её за грудь?

— Не называй её Мариночкой! — процедил сквозь зубы Мушков. Голова горела, пылающие волны ревности прокатывались по всему телу. — Она моя жена!

— Под вонючей лошадиной накидкой! На степной траве! Спарились, как мыши-полёвки! Она заслуживает дворец, и я внесу её на руках во дворец Кучума в Кашлыке, и положу на золотой диван! А потом Олег Васильевич нас обвенчает...

— Скорее она умрёт, — процедил сквозь зубы Мушков и удивился, что вообще сумел произнести эти слова.