Сигнальные пути

У меня было ощущение, что последние годы странным образом обесцветили меня, даже клоунский морковный цвет волос вылинял в ржаво-коричневый. Я жила случайно, небрежно, невнимательно соприкасаясь с миром, все мое внимание было сфокусировано в тебе и нашей любви. Сейчас я ощущала, что ко мне возвращается забытое чувство реальности. Вот я – мой запах, молочный, сладковатый поутру и горький к вечеру. Вот мои босые ноги, как в детстве вскапывают горячий песок, обжигающие струйки бегут между пальцев. Вот тело в летнем свободном платье, лопатки дотрагиваются до ткани, трутся друг о друга коленки, капелька пота стекает по шее в ложбинку на плече, солнце слепит глаза сквозь прикрытые веки. Я купила себе яркую губную помаду впервые за полтора десятка лет и чувствовала странное физическое наслаждение, оставляя следы на стекле и фаянсе. Это я, я живу, чувствую, оставляю следы. Я буду жить и дальше, сколько бог даст, оставлять свои следы на этой земле и следы помады на любимом мужском теле. Я существую.

Вместе с чувством освобождения пришли сны. Знакомые и незнакомые мужчины, о которых я не думала уже много лет или вообще никогда не думала, приходили ко мне во сне и любили меня. Когда мы были вместе, мне несколько раз снились такие сны, но я никогда не досматривала их до конца и просыпалась в холодном поту от ужаса, что кто-то другой, не ты, осмелился дотронуться до меня. Но теперь все было иначе, и те, кого я любила и недолюбила, приходили ко мне теплыми летними ночами и оставались до утра, и в наших свиданиях не было ни горечи, ни ревности, ни страха, ни стыда, одна лишь золотистая нежность и благодарность за подаренную радость. Ни один не приходил дважды, словно каждая такая ночь завершала сюжет, навсегда закрывая какую-то дверь.

И только одна-единственная ночь никогда не снилась мне, возможно потому, что до сих пор я слишком отчетливо, в мельчайших деталях помнила ее наяву. Ночь, когда меня, раздавленную твоим предательством и изменой подхватил к себе в седло другой.

Рыжий конь стлался над землей, и русоволосый всадник с именем и статью древнерусского князя прижимал меня к себе по древнему праву набега, праву всадника, кочевника, воина в седле. И с какою горькой смесью ужаса и облегчения потом я взлетала и падала, придавленная тяжестью своего окончательного решения и жаркой тяжестью сильного мужского тела.

Черно-красный полог мучительного наслаждения, прорастающего из боли, падал на лицо, и древний заговор, похожий на птичий клекот – «клином клин, клином клин, клин клином», идеально ложился в ритм неостановимой любовной скачки… Заклинание не помогло, как видишь, но почему-то мне до сих пор было больно вспоминать об этом шаге, как музыканту и много лет спустя после концерта бывает не по себе от того, что сфальшивил. Ты был моим единственным, но не первым. Все живое преходяще, и я не жалела, что наша любовь прошла. Но пока она еще была жива, мы несколько раз брали неверные ноты. Сначала ты. Потом я. За эту поспешность, за эту неточность в самом важном из прожитого, мне все еще было стыдно.

Все прошедшие годы я упорно держалась одного веса – веса сушеной селедки, как называл его Руслан, проводя пальцем по моим выступающим костяшкам, словно наша страсть навсегда заморозила меня в том ломком и хрупком пятнадцатилетнем облике, в котором я когда-то встретила тебя.

Несколько раз Русик принимался меня откармливать, приговаривая о необходимом количестве жира в организме женщины, о том, что я доведу себя до бесплодия и чахотки, если не наберу хотя бы пять-шесть килограммов, но корм был не в коня. Я с удовольствием лопала жареное мясо и ложкой ела базарные сливки с клубникой. Но оставалась все той же тощей козой. Или даже коровой из любимой бабушкиной присказки: «Худая корова все равно не газель». А тут неожиданно брюки и блузки сделались мне тесны, я чувствовала, что полнею, наливаюсь соками.

Даже мама, вынырнув на мгновенье из темных вязких омутов болезни, заметила перемену и спросила с требовательной надеждой: «Ты беременна?»

Но я не была беременна, я просто двигалась, мыслила, существовала, как будто наша любовь была не самой жизнью, как я все это время думала, а чем-то внешним – прекрасным, важным, удивительным, но подменившим собой настоящую жизнь, ее медовые соты и пчелиные жала.

Сороковины Пальмы совпали с папиным днем рождения. Летом мы с мамой ездили на папину могилу дважды. В июне, на годовщину смерти, и в августе, в день рождения. Когда я вернулась с собачьего кладбища, мама попросила меня достать со шкафа старые фотоальбомы.

– Хочу посмотреть на Санечку, забывать стала.