Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Е.: Ну да. Это единственная естественная возможность расширения своего эго, личности. А с ним сразу же начинается и отстранение от реальности. Сначала от себе подобных, потом вообще от каких-то существующих форм, а в принципе, и от самой жизни. Конечный результат его — смерть.

РИО: Но это может быть не физическая смерть, а, так сказать, личностная: растворение индивидуума в человеческой массе…

Е.: Нет, это как раз полное выключение из массы. Любое осмысление вызывает отстранение. Отстранение — это отчуждение. Отчуждение даётся перевариванием: человек что-то понимает, преодолевает какой-то уровень, и он для него отпадает. По сути это всё напоминает пирамиду. Естественно, что итог — смерть на её вершине. Хотя, с другой стороны, это и не смерть в обычном значении. Я считаю себя живущим человеком. Для меня смерть — это и есть то, что жизнью называется, такая концентрация энергии, которая уже в физической форме невозможна — и человек тело отбрасывает. Начинается существование на другом уровне. Почему то, чем мы занимаемся, таково? Потому что такова реальность. Даже честному человеку здесь жить негоже. А нормально жить — это значит взвалить на себя такую массу всего, такую сумму греха, что можно умереть духовно очень быстро, просто как лампочка перегорает…

РИО: Видимо, абсолютно честный человек и есть новый Спаситель-Мессия?

Е.: В принципе да. Наверняка это должен быть человек искусства (которое сейчас настоящее), это и есть некий Спаситель… А когда он понимает, что сделал определённую работу, ему здесь ничего не остаётся, как умереть.

РИО: Да, так получилось с Башлачёвым… Он погиб 17-го числа, а 19-го должен был выступать у нас в ДКЖ, на устном выпуске РИО. Я должен был открывать его концерт. И попытался представить, каким он будет через 5 лет, но не смог. Я понял, что ничего уже не может быть через 5 лет. И буквально на следующий день мне позвонили и сказали, что Сашка разбился. Я не удивился. Понимаешь? Такое было ощущение (я потом его сформулировал), что он сказал всё, что хотел сказать, и продолжать дальше физическое существование ему было не нужно. Поэтому он решил уйти.

Е.: Да, тем более, мне кажется, существует некий уровень крутизны, за которым всё, что делается человеком, в формы, доступные пониманию, не облекается. А облекается в столь странную форму, которая уже не находит понимания.

РИО: Да, она уже словесно вообще не выражается. Или должен быть качественно другой уровень понимания, которого у нас, обычных людей, просто нет. У любого искусства есть предел, который не абсолютен, но для нас, для живых людей, имеющих некие чувства, он является пороговым…

Е.: Он преодолим, но дальше уже идёт то, что с этой реальностью не совсем связано. А может быть, и вообще не связано. Мне кажется, самое страшное — я понял после Башлачёва, и особенно Селиванова — это заживо умереть. Сам процесс творчества подразумевает что? Человек — независимо, какой он изначально был — идейный или безыдейный, доходит до предела крутизны, где в некой точке происходит момент выбора. Оставаться здесь, в этой реальности, либо идти дальше. Если человек идёт дальше, то он отсюда уходит, как Ян Кертис или Джим Моррисон, скажем. И не обязательно смерть, он может просто с ума сойти или в горы податься. Он может просто на заводе до конца жизни проработать. Со стороны это будет непонятно… Либо человек остаётся в реальности, выходит как на неком этаже из лифта, а лифт уходит. И он на этом этаже начинает озлобляться, ожесточаться, цинично и злобно торговать собой. Это самое опасное. Как я понимаю, большинство сейчас в роке этим занимается. Такого масштаба зла и количества таких людей, как в роке, нигде нет…

Самиздат-журнал «РИО»,

№ 38, 1989 год, Ленинград