Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

А насчёт суицида… Вот Серёга Фирсов (наш менеджер, друг, товарищ и брат), в отличие от меня, считает, что последний патрон оставляют не себе, а пускают во врага, а потом идут в атаку с ножом, с голыми руками… пока ты не будешь убит в честном бою, убит именно ими, а не самим собой. Мол, если не можешь больше петь песни — пиши книги, снимай фильмы, просто существуй назло, главное — воюй до конца. Он мне однажды сказал, что никогда не простит мне, если я сделаю то же, что и Сашка Башлачёв. А по мне так… самое страшное — это умереть заживо. Это — самое чудовищное, что я могу себе представить. Умереть «мучительной жизнью», как все эти бесчисленные престарелые постыдные «герои рок-н-ролла», Диланы и Попы. Я никогда не смогу себе позволить такой низости. А кроме того, сейчас на дворе такое жестокое времечко, когда каждое своё заявление необходимо подписывать чем-то серьёзным, кровавым или безумным. Каждый раз приносить что-то внушительное в жертву, чтобы к тебе попросту прислушивались — я уж не говорю, чтоб поверили…

И вообще, мне кажется, что лучше уж (и главное, — красивее) — яркое, горькое, испепеляющее и победное мгновение света, чем долгая косно-унылая и прозаично-параличная жизнь. Я никогда не мог понять пословицу про синицу в руках и журавля в небе. В самоубийстве для меня нет греха, если оно — акт утверждения «залихватских», не от мира сего ценностей, которые сильнее всех инстинктов самосохранения, сильнее всех наглядных распаренных благ, медовых пряников, «жирных рук жизни». Бердяев замечательно помыслил: «…для свободы можно и должно жертвовать жизнью, для жизни не должно жертвовать свободой. Нельзя дорожить жизнью, недостойной человека». О!

— Тебя ещё не упрекали в инфантилизме?

— Ещё бы! Мой братец всю жизнь «упрекает»! Всё, что я несу — это очень детская, если можно так выразиться — «философия». Я всё ещё дитя в какой-то бесценной степени, и я сияю и горжусь тем, что до сих пор среди всей этой вашей замысловатой гамазни я окончательно ещё не потерял детского, наивного, чистого восприятия, и до сих пор безоглядно отношусь к жизни, к тому, что со мной происходит, как к игре. Значит, я всё ещё молод. И стало быть, жив. И рок для меня — своего рода детская, жестокая и опасная игра, как те игры, в которые играл маленький Иван в фильме Тарковского. С какой вдохновенной радостью, с каким остервенением я пинал в детстве мячик во дворе — так же весело, вдохновенно и стервенело я ору в свой микрофон. Только ребёнок способен на истинно великое безумство, только он способен по-настоящему безрассудно и сокрушительно «дать духу!». «Человек» при его рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти — твёрд и крепок. Все существа и растения при своём рождении слабые и нежные, а при гибели — сухие и гнилые. Твёрдое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое — то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает, и крепкое дерево гибнет. Я — внештатный член «Союза свободных мореплавателей» из книжки Кэндзабуро Оэ.

— Вот ты всё время страстно подчёркиваешь всякие «религиозности» и прочие «неземные» аспекты своего сочинительства. Почему же до самого сравнительно недавнего времени в твоих песнях было столь немало политической тематики? То есть вот эти вот нынешние твои «метафизические» концепции возникли лишь недавно, или…?