Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

— Я на этот вопрос уже неоднократно отвечал. Попробую ещё раз. «Политика» в моих песнях («Лёд под ногами майора», «Против», «Всё идёт по плану» и пр.) — это вовсе не «политика» (как всё это тупейше и буквальнейше понимается тусовщиками, Троицкими и прочими почтенными умами), во всяком случае, — не совсем «политика» в полном смысле слова. То, что сейчас говорю о бунте, как о единственном Пути — это, в разной степени осознанности, было во мне всегда, насколько я помню, — с самого глубокого детства. Для меня все мною используемые тоталитарные «категории» и «реалии» есть образы, символы вечного, «метафизического» тоталитаризма, заложенного в самой сути любой группировки, любого ареала, любого сообщества, а также — в самом миропорядке. Вот в этом чарующе-нечестивом смысле — Я ВСЕГДА БУДУ ПРОТИВ! А кроме этого, мною всегда двигало сознательное или подсознательное стремление к тому, чтобы честно «пасть на поле боя», побуждая сочинять, петь и учинять нечто столь дерзкое и непримиримое, обидное, за что должны либо повязать, либо просто запиздить. Однако Хозяин хитёр. Я уже говорил, что, если он не может по каким-либо причинам сразу же тебя уничтожить, он пытается тебя сожрать, сделать собственной составной частью, попросту опрофанить — через попс, через открытое признание. Поэтому нужно каждый раз изобретать новую дерзость, не лезущую ни в какие терпимые на данный момент рамки. Новый эпатаж. Тогда, в 1984–1988 годах, снарядами были: совдеповская тоталитарная символика, панк-рок, мат и нарочито зловонное исполнение (особенно на «Live»-выступлениях, если таковые были). Теперь на смену им пришли: новая стратегия, новая тактика, новое оружие, новая форма войны. Но суть противодействия, суть хищного активного сопротивления — всё та же, ибо всё равно всегда и везде МЫ — ЛЁД ПОД НОГАМИ МАЙОРА, в каком бы козырном обличии он ни являлся и через кого бы он ни действовал.

Каждый понимает всё в силу собственного разумения.

— В своё время ты заявлял, что «Русское поле экспериментов» и «Хроника пикирующего бомбардировщика» — твой предел. Затем была записана «Инструкция…», а затем последовал и «Прыг-Скок». Что теперь?

— Не знаю. Не знаю даже, как тебе ответить. Это глупейше словами выражать. Я вообще замечаю, что подошёл к некоей условной грани — к некоему как бы высшему для меня уровню крутизны, за которыми слова, звуки, образы уже «не работают», вообще всё, что за ним — уже невоплотимо (для меня, во всяком случае) через искусство. Я это понял, когда написал «Русское Поле…». Оно для меня — вышак. Предел. Красная черта. Дальше — у меня нет слов, нет голоса. Я могу лишь выразить равнозначное этому уровню, являя просто новый, иной его ракурс. Это «Хроника» с «Мясной избушкой» и «Туманом», и «Прыг-Скок», и «Песенка про дурачка», и «Про мишутку» (она Янке посвящается), и последняя моя песенка — «Это знает моя Свобода». Выше них для меня… зашкал, невоплощаемость переживаемого, вообще, материальная невоплощаемость меня самого. А вот именно туда-то и надо двигать.

Видишь ли, надежда — это наиподлейшая штука. Пока она хоть в малейшей степени присутствует, можно хуй пинать — выбор крайне далече. А вот теперь — времени больше НЕМА. «Закрылись кавычки, позабылись привычки». Это — конец. Конец всего, что имело смысл до сих пор. Скоро утро. Новая ступень. Новый уровень. Новый прыг-скок. Осталось лишь всецело собрать всё внимание, все силы, всю сноровку — и не пропустить необходимый стремительно приближающийся поворот. Как поступать в данной ситуации, каждый решает сам. Манагер вот считает, что напоследок надо непременно поубивать как можно больше людишек. Янка двинулась в обратный путь — к родному человечеству, со всеми вытекающими из этого последствиями. Чёрный Лукич попёр в католичество. Джефф решил работать в одиночку… А мне, видимо, пора готовиться к прыжку. Мне вообще в последнее время кажется, что вся моя жизнь была этакой изящной подготовкой к тому финальному, решающему, голевому рывку ВОН, НАРУЖУ, который мне и предстоит совершить, возможно. В самом скором времени, необходимость которого уже покачивается на пороге, поглядывает на часы, постукивает по циферблату и подмигивает.

— А не боишься ли ты, что потешаться будут и над тобой, и над словесами твоими и прочим, тобою рождённым? Ведь сказано же в твоём любимейшем Евангелии от Фомы: «Не давайте того, что свято, собакам, чтобы они не бросили это в навоз».