Сияние во тьме

Свет за спиной погас, и Стоун почувствовал, как что-то опустилось на соседнее сиденье. Он закричал. Или попытался, глотая тьму, вливавшуюся в сердце и мозг. Это был момент полного забвения, когда от него остались только мрак и воспоминания о муках. Затем он затрясся по рельсам, и тьма разлилась, поглотив мир. Вагончик боднул двери и выехал в ночь.

Когда они скользили по кольцу за Поездом-призраком, Стоун взглянул в проход между балаганчиками, где он, как ему казалось, видел работников.

С неба лился лунный свет, и он понял, что там стояли мешки – кивали и корчились на ветру. Затем соседнее сиденье выплыло из тени, и он опустил глаза.

Рядом с ним сидела съежившаяся фигура с поднятым капюшоном – поблекшую куртку и штаны украшали разноцветные полосы и заплатки, потемневшие в бледных лучах луны. Голова почти касалась его плеча, руки висели вдоль тела. Ноги слабо постукивали по металлическому полу. Отшатнувшись, Стоун потянулся к передней части вагончика, чтобы встать, и голова фигуры запрокинулась.

Он зажмурился. А когда отважился посмотреть на спутника, увидел под капюшоном белый тряпичный овал, черные крестики вместо глаз, стежки в кривом полумесяце рта – ухмыляющееся вышитое лицо.

Стоун осознал, что вагончик не остановился, даже не сбавил скорость, вновь нырнув в чрево Поезда-призрака, и не сразу заметил, что фигура взяла его за руку.

Эдгар Аллан По. Сердце-обличитель

Это правда, я был и остаюсь чрезвычайно, ужасно нервным, но скажете ли вы, что меня поразило безумие? Болезнь усилила мои чувства – не разрушила, не притупила их. Сильнее всего обострился слух. Я слышал все на небе и на земле и, конечно, многое из того, что творилось в аду. Разве можно назвать меня безумным? Обратите же внимание, как здраво и спокойно поведаю я свою историю.

Нельзя сказать, когда эта идея пришла мне в голову, но однажды возникнув, она не оставляла меня ни днем, ни ночью. Мотива не было. Ненависти не было. Я любил этого старика. Он не делал мне зла. Он никогда меня не оскорблял. Я не желал его золота. Думаю, всему виной его глаз. Да, это так! У него был один глаз – глаз стервятника, – бледно-голубой, затянутый пленкой. Каждый раз, когда он смотрел на меня, кровь стыла в жилах, и постепенно – со временем – я решил убить старика и навек избавить себя от этого взгляда.

Вот и все. Вы думаете, я сумасшедший. Безумцы не отвечают за свои действия, но видели бы вы меня. Поглядели бы на хитрость, с которой я это устроил, – на осторожность и предусмотрительность, на притворство, с коими я приступил к исполнению своего замысла! Никогда я не был столь добр к старику, как в неделю, предшествующую убийству. Раз за разом – среди ночи – я отодвигал засов на его двери и открывал ее – тихо-тихо! Когда щель становилась достаточно широкой, я просовывал внутрь темный фонарь, полностью задрапированный – так, чтобы наружу не вырвалось ни лучика, – а затем и голову. О, вы бы рассмеялись, увидев, с какой осторожностью я проделывал это, двигаясь медленно, мучительно медленно, не желая будить старика. Мне потребовался час, чтобы просунуть голову внутрь и увидеть его, лежащего на кровати. Ха! Разве безумец может быть столь хитер? А потом, когда моя голова оказалась в комнате, я аккуратно снял ткань с фонаря – тихо и осторожно (ибо дверные петли скрипели) открыл его так, чтобы единственный тонкий луч падал прямо на хищное око. Я проделывал это семь долгих ночей – всякий раз в кромешной тьме, – но оно было закрыто, а мои старания – тщетны, ведь злил меня не старик, а его дурной глаз. По утрам – на заре – я бодро входил в его комнату и приветливо с ним заговаривал – обращался по имени и спрашивал, как ему спалось. Старик был бы очень прозорлив, заподозри он, что каждую ночь – ровно в двенадцать – я слежу за его сном.

Во время восьмого визита я открывал дверь еще осторожнее. Минутная стрелка на часах двигалась быстрее, чем моя рука. В ту ночь я просто упивался властью и собственной дальновидностью. Мне едва удавалось сдержать восторг. Подумать только, я стоял совсем рядом, понемногу открывая дверь, а ему даже не снились мои черные дела и мысли. Смешок слетел с моих губ, и, видимо, он услышал его, ибо содрогнулся, словно от ужаса. Вы, наверное, подумали, что мне пришлось отступить. Нет. В его комнате царила кромешная, густая как смола тьма (ставни были заперты из страха перед ворами), и, понимая, что он не увидит зазора между косяком и дверью, я продолжил медленно налегать на нее.

Просунув голову внутрь, я хотел открыть фонарь, но задел большим пальцем жестяную застежку. Старик подскочил на постели и воскликнул:

– Кто здесь?

Я замер и молчал. Простоял, не шевелясь, целый час, но так и не услышал, что он ложится. Старик все еще сидел в кровати, навострив уши, и, точно как я, ночь за ночью, внимал бегу минутной стрелки – шагам погибели.